Почти все свободное время он отсиживался в своей комнате, выстраивая длинные ленты из костяшек домино: чтобы потом опрокинуть одну, а уже эта одна опрокинет все последующие. Первое время Сардик вздрагивал от грохота костей, а потом привык. Как привык к тому, что звонок в мастерской больше не работает. И периодически вышибает пробки, и то и дело возникают перебои с освещением. И с текущим холодильником – тоже. Хорошо еще, что у меня нет телевизора, думал Сардик, иначе телевизор обязательно бы взорвался.
Альтернативой упражнениям с доминошными костями служил сон. Гаро спал много дольше, чем положено молодому человеку двадцати пяти лет. И даже тридцатипятилетнему мужчине, если исходить из поляроида. Однажды вечером Гаро заснул прямо на кухне, перед стаканом молока. И Сардиком, который рассказывал ему о новой картине, к которой приступил три недели назад. Картина называлась довольно пафосно – «Воркующий рыцарь» и призвана была явить миру нового Сардика. Сардора Муминова – философа-дуалиста, яростного новатора (не чурающегося, впрочем, всех культурных достижений, выработанных человечеством); святого, борющегося с искушением страсти; нежного любовника, чья жизнь подчинена служению Прекрасной Даме. Таким хотел видеть себя Сардик. Таким он, по большому счету, и был.
Вот только ни одна из женщин до сих пор не заметила этого. Не захотела принять его дар.
А еще негодяй Гаро – взял и откинулся, обормот!..
Сардику немедленно захотелось растрясти уборщика, вернуть спящего к действительности, но он не сделал этого. Все дело было в лице уснувшего Гаро: раз зацепившись за него, Сардик так и не смог больше отвести глаз, все глубже и глубже погружаясь в тайную жизнь этого лица.
Совсем другой Гаро предстал перед Сардиком.
Не простейшее, не примитив, не пастух, коротающий время с овцами, не уборщик в офисе и даже не исполнитель мелодий на трехструнном сямисэне.
Совсем нет.
Такое лицо могло принадлежать только философу. И не доморощенному, как Сардик, а самому настоящему, и совсем не важно было – дуалист он или, напротив, монист. Или еще кто-то. Важно было, что люди с подобными лицами создают целые направления. Целые школы, которые меняют представление человека об окружающем мире.
Но не прошло и минуты, как лицо Гаро снова изменилось, и он стал похож на поэта, а потом (благодаря отвердевшим скулам, и выпятившемуся подбородку, и неожиданно возникшей складке между бровями) – на полководца. А потом Гаро стал китайцем, а потом – метисом, а потом у него вдруг стала пробиваться борода: она росла и росла и, сложившись в затейливый ассирийский узор, вдруг исчезла. А потом на лице Гаро возник шрам, какие получают в уличных драках, но вскоре исчез и он – и Гаро опять стал интеллектуалом. В голове Сардика зашумело, она наполнилась самыми разнообразными (в основном – незнакомыми) звуками. Это были обрывки музыки, и обрывки каких-то разговоров на непонятных языках, и треньканье каких-то музыкальных инструментов, трамвайных звонков и автомобильных клаксонов; шорох листвы, плеск волн, пение птиц, невнятное бормотание улицы, а потом (заслушавшись, Сардик так и не узнал, сколько же времени прошло) Гаро открыл глаза. И снова стал Гаро-простейшим и – как ни в чем не бывало – сказал:
– Эта твоя картина – не просто картина.
– Что? – Сардик никак не мог прийти в себя после нахлынувших на него видений, но спросить о них Гаро не решился. – О чем ты говоришь?
– О картине. Хорошо, что ты ее рисуешь.
– Что, получу за нее сумасшедшие деньги? – после долгой паузы произнес Сардик.
– Почему деньги? Необязательно деньги. Деньги – тьфу! Сегодня нет, а завтра будут. Сегодня есть, а завтра испарились…
– Так я продам картину?
– Если будешь думать о том, чтобы продать, – никогда не продашь.
– Странный ты все-таки человек, Гаро.