Даже у эльфов в их дремлении бывает что-то похожее на ваши сны. Нет, я говорил о тех, кто грезит при свете дня.
Энтрери поглядел на него с интересом.
– Ночные сновидцы меня не очень увлекают, – продолжал Джарлакс. – Говорят, с помощью ночных снов человек избавляется от дневных тревог или же отправляется в волшебный полет без всякой цели. Те, кто грезит только по ночам, – приземленные.
– Какие?
– Средние, обычные. И они не интересуют меня, поскольку им некуда взлететь. Но те, кто грезит при свете солнца… с теми хлопотно, дружище.
– Разве ты не входишь в их число?
– Если бы я не признавал неугомонности своей натуры, кто-нибудь мне поверил бы?
– Только не я.
– Вот ты и ответил.
Дроу помолчал, глядя на горизонт, за который медленно садилось солнце. Энтрери смотрел туда же.
– Я знаю еще кое-что о дневных мечтателях, – проговорил, наконец, Джарлакс.
– Сгораю от желания узнать, – без всякого интереса отозвался убийца.
– Только тех, кто грезит днем, можно назвать живыми в подлинном смысле слова. – Он через плечо посмотрел на Энтрери и встретился с ним взглядом. – Поскольку лишь они видят в жизни какую-то цель и всеми способами стремятся взлететь над обычным существованием.
Энтрери слушал, не шелохнувшись.
– Ты тоже грезишь при свете дня, – уверенно закончил Джарлакс. – Но только в тех редких случаях, когда твоя приверженность – чему, кстати, я никак понять не могу – ослабевает и ты вырываешься из тисков железной дисциплины.
– Может, подчинение жесточайшей дисциплине – и есть моя мечта?
– Нет, – ни мгновения не задумываясь, ответил дроу. – Самоконтроль – это не порождение воображения, друг мой, это, наоборот, боязнь прихотей воображения.
– Так что же, способность грезить и наличие воображения для тебя одно и то же?
– Само собой! Грезы рождаются в глубине сердца и просачиваются наружу через заслоны здравого смысла. Без сердца…
– Остается лишь самоконтроль? – договорил за него товарищ.
– И только-то. О таком выборе можно лишь сожалеть.
– Не нужна мне твоя жалость, Джарлакс!
– Мечтатели, конечно же, стремятся овладеть всем, что видят.
– И я тоже.
– Нет, ты стараешься владеть собой, и больше ничем, а все потому, что боишься мечтать. Ты все время душишь голос сердца.
Энтрери глядел на него хмуро и сердито.
– Я не критикую, это всего лишь наблюдение, – сказал Джарлакс, поднимаясь и отряхивая штаны. – Или предположение. Ты настолько преуспел в самоконтроле, что мог бы достичь и чего-то более значительного, чем слава неумолимого убийцы.
– Почему ты думаешь, что мне нужно что-то еще?
– Я знаю, что тебе нужно больше, чем есть, как и любому человеку, – промолвил Джарлакс и стал спускаться по скале. – Ответ на вопрос, как жить, а не просто существовать, – в твоем сердце, Артемис Энтрери, если только ты удосужишься туда заглянуть.
Он помолчал, глядя на Энтрери, вперившего в него тяжелый взор, а потом бросил ему флейту, точную копию той, что лежала на коленях убийцы.
– Вот тебе настоящая, – сказал Джарлакс. – Это ее несколько веков назад сотворил Идалия, а Ильнезара подарила тебе.
Джарлакс знал, что Идалия вложил в инструмент способность открывать человеческие сердца, но ни словом не обмолвился об этом убийце, а всего лишь повернулся и пошел прочь.
Оставшись один, Энтрери некоторое время переводил взгляд с одной флейты на другую. То, что Джарлакс стащил такую ценную вещь и сделал точную копию, его не удивляло. Хотя нет, не точную, тут же мысленно поправил он себя. Звук у подделки был пустой, хотя внешне оба инструмента ничем не отличались.