После этого короткого диалога бугай стал натягивать комбинезон. К его удивлению, там, где волокна расходились ранее, сейчас они как будто срастались и из-под них немедленно устремлялся на кожу тот летучий то ли гель, то ли слизь, но чувствоваться жижа прекращала почти сразу — с исчезновением разницы температуры её и тела.
…Что же это такое…
Он снова улёгся на расстеленный плащ и закрыл глаза, готовый отдаться сну. Как и в предыдущую ночь его постепенно поглощали размышления о собственной личности, вырывая из реальности и унося куда-то вдаль от приглушённого бубнежа обитателей лагеря.
Лена погасила керосинку, и темнота сделала своё дело, окончательно разорвав тонкую вуаль между действительностью и маревом…
Глава 9
Пустота… Пугающе глубокая, тёмная и глухая.
Сверкнула молния. Совсем близко, да так, что бездна на мгновение наполнилась белым светом. Но грома не было. Лишь приглушённый далёкий то ли свист, то ли гул коснулись слуха немощным эхом. Постепенно пространство потускнело и обрело серый цвет. Стали различимы грозовые тучи, несущиеся куда-то в необозримую даль и постоянно меняющие форму.
Тёмные угрожающие клубни были со всех сторон. Где-то маленькие серые с прорехами барашки, а где-то — угольно-чёрные кудри свирепых богов тайфунов и цунами. Сплошные тучи, куда не глянь.
В одночасье, внутри безумного хоровода стихии, разверзлась беззубая пасть, разрежая чудовищные вихри и превращая их в спокойную пустоту.
Ещё одна близкая вспышка молнии наложила ослепительно яркое бельмо на глаза. А когда зрение вернулось — обнаружилась висящая сама по себе, прямо в пустоте, советская армейская фляга. Алюминиевая, с облезшей местами зелёной краской, поцарапанная и помятая. Её открученная крышка болталась на коротенькой цепочке, то и дело ударяясь о неприглядный сосуд.
…Что за бред…
Грозовые тучи повсеместно начали чернеть, не оставляя ни единого белого пятнышка. Шторм, до этого бывший латентным — гудел с новой силой, вновь набирая обороты. Редкие молнии больше не ослепляют, каждый изгиб их зигзагов позволяет ласкать себя пытливому взору, а лоскуты раскалённой добела плазмы отрываются от их рассеивающегося света и уносятся с ветром в густо вспухающие клубни бури. Вспышки бушующего электричества, подвластного лишь Одину, Зевсу, Перуну, да ещё и, может быть, физике, сверкают всё чаще.
Хотя какая может быть физика с такой-то картиной…
Фляга резко перевернулась, крышка на цепочке снова неслышно ударилась о помятый корпус и свободно повисла, колышимая ветром. Несколько секунд ничего не происходило, но вот из сухой горловины упали несколько капель. Потом ещё и ещё, пока не слились в тонкую, подобную волосинке, струю. Источник, опаивая бездну водой, становился всё щедрее.
Ошалевший взор, терзающий стихийный гротеск, увлекло за ниспадающим потоком. Прямой, как луч света, стрелой он пробил тучи, необъяснимо становясь всё толще и стремительнее. От одной из взбесившихся молний, уже не по струйке, но по настоящему водопаду, пробежали синие жилы электричества, рождённого в муках взбесившимися воздушными массами.
Показалась быстро приближающаяся земля — сферическая глыба, разорванная зелёными, серыми и коричневыми пятнами. Только белоснежная снеговая шапка на единственном видимом полюсе нарушала картину месива из грязи и гниющей углеводородной жизни. По мере приближения шарика, давешняя струйка и вовсе превратилась в бурлящий пеной каскад.
Ещё совсем чуть-чуть, несколько секунд и-и-и… Водопад рухнул на поверхность, которая теперь стала перманентно серой. Местами, где была грязь — темнее, а на полюсах, где был снег — чуть светлее.
…Ничего не понимаю…
Необъяснимо быстро распространяющаяся во все стороны волна воды, превратилась в сель, увлекал за собой обломки разрушенных им городов, погребая под ними следующие. Затем настал черёд останков лесов, торчащих из грязи мёртвыми столбами, без единого зелёного или даже жёлтого листика.
Картина становилась всё детальнее. Стали различимы отдельные здания и даже машины, несущиеся в потоке грязи как игрушки и скрывающиеся в нём раз за разом на всё большие мгновения, пока не пропадали навсегда, сменяемые новыми.
На ленте дороги, выросшей из ниточки, появилась военная техника, несущаяся колонной самоубийственного парада прямо навстречу волне, ставшей только массивнее и гуще после поглощения городов и, одной за другой, нырнувших в неё боевых машин. Через считанные секунды, от безымянной армии не было и следа.
Там, где волна прошла — оставалась ровная, выглаженная селем земля, редко устланная бледными обнажёнными телами людей. Каждое — на боку, свернувшись в позу эмбриона.
Все трупы чистые и блестят влагой, хоть и лежат в коричнево-серой массе, назвать которую грязью никак не поворачивается поток мысли. Глаза у всех закрыты. На лицах некоторых — спокойные улыбки, но у большинства — царит глубокое умиротворение.
Холод тонким дуновением коснулся лица. Стало беспокойно и не комфортно. Скатавшийся под спиной плащ давит под левой лопаткой, а ноздри неприятно щекочет затхлый запах внутренностей палатки.
Безымянный открыл глаза. Тьма. Только тоненький лучик тусклого света проникает в палатку через не полностью задвинутую занавеску, а по нему, как по натянутой нити, крадётся сквозняк, неся с собой мельчайшие, только в свете и видные, пылинки.
…Что из моего прошлого может рождать в голове такие картины?…
Он почти беззвучно поднялся и вышел, прихватив с собой плащ.
В общем помещении уже стояли собранные ящики, принесенные из ТРК «Звезда». Теперь они были заполнены и утрамбованы до краёв, ничто полезное не было забыто, а не влезшее бесполезное — покорно дожидалось своего часа в углах. Не осталось ни одной разбитой палатки, о расположении спальных мест выживших говорили только многослойные пласты картона там и тут на бетонном полу. По-прежнему стояли лишь белый госпиталь и временное пристанище безымянного.
Складывающие вещи люди на мгновение отвлекались от своих пожитков чтобы кивком поздороваться с проснувшимся гигантом и просто посмотреть ему в лицо. Надежду ли они пытались рассмотреть или бодрили так сами себя?
Чуть ближе к тамбуру скопилась целая гора тюков с тряпками и сложенными палатками с отметками на них. Начертанные угольками номера, скорее всего, обозначали порядок переноса в новое убежище и говорили о важности содержимого. Наименьшие числа были на стене над рюкзаками и вещмешками. Здоровяк хотел надеяться, что там боеприпасы, пища и медикаменты. Впрочем, на деле — так оно и оказалось.