— Существуют еще некоторые положения, которые ты должен рассмотреть. Когда ты был морпехом, у вас были регулярные медосмотры. Тебе не кажется, что это важно?
— Я не болен, — возразил я.
— Болезнь относительна, — сказал Марк. — Ты здесь по какой-то причине, которая не дает тебе покоя, точно так же, если бы ты простудился, то обратился бы в отделение скорой помощи.
— Я не болен, — повторил я, — и мне не нужна скорая помощь из-за гребаной простуды. Я знаю, какой мне поставили диагноз, и я знаю, что не пошел и ни разу не отметился, хотя должен был сделать это после выписки, но я не видел в этом смысла. Не получал пособие, так как у меня не было шести лет боевой службы. И Хартфорд поставил мне этот диагноз только для того, чтобы убедиться, что я еще раз встречусь с ним после того, как покину больницу.
— А ты?
— А я не стал этого делать.
— Почему?
Я вздохнул.
— Это не имеет совершенно никакого значения, — сказал я. — Я пришел сюда не для этого.
— Твое здоровье – именно поэтому ты здесь, — парировал он.
— Забудь об этом, — я встал и начал двигаться в сторону выхода.
— Я хочу, чтобы ты остался, — выкрикнул Марк. Он встал и сделал пару шагов в моем направлении, и я обратил внимание, что он слегка прихрамывает. Посмотрев вниз, я увидел, что на его правой ноге обувь на более толстой подошве и с каблуком. — До конца сеанса осталось еще двадцать минут. Ты ведь сможешь вытерпеть столько? Я бы хотел поговорить с тобой еще немного.
— Нездоровое любопытство? — зло спросил я.
— Нет, — искренне ответил он. — Я беспокоюсь о тебе.
— Я не хочу, чтобы кто-нибудь писал об этом гребаную книгу, ясно?
— Хорошо, — ответил Марк, сузив глаза. — Что тебя заставило сказать это?
Немного напрягшись, я попытался удержаться и не сжать руки в кулаки. Всякий раз, когда я вспоминал о Хартфорде и его идеях, то испытывал непреодолимое желание во что-нибудь врезать кулаком.
— Хартфорд хотел написать книгу.
— Оу, — Марк подался вперед со своего места. — Боюсь, из меня выйдет неважный писатель, я действительно просто хочу знать, как ты сейчас себя чувствуешь, так что давай продолжим сеанс. Раз уж ты заплатил за него.
С трудом сдержавшись, чтобы не закатить глаза, я сел в кресло и посмотрел на него.
— Что ты хочешь знать? — спросил я.
— На самом деле я знаю только ту часть информации, что есть в открытом доступе, — ответил Марк. — Все, что ты захочешь мне рассказать из того, что до сих пор не засекречено, будет хорошим началом. Если ты предпочтешь поговорить об известных вещах, это тоже нормально. Все зависит от тебя.
Насколько я знал, было еще много чего, на чем до сих пор стоял гриф секретности. И, конечно, не похоже, чтобы кто-то появлялся здесь, чтобы проинструктировать меня о любых изменениях. Как бы там ни было, лучше всего выбрать факты, которые могли быть обнаружены любым, кто решит хоть немного покопаться.
— Ты видел видеозапись? — спросил я. Непроизвольная холодная дрожь прошибла спину, и мой желудок скрутило.
— Да, — признался он. — Я пересмотрел ее снова, когда узнал, что ты был направлен ко мне, но до этого я видел ее в новостях.
— Там был парень, журналист, — начал говорить я. В моей голове, в центре моего черепа, стали разрываться крошечные маленькие снаряды. Руки сжались сами собой, мой разум боролся за то, чтобы только произносить слова и вообще не видеть фотографии. — Помнишь его? Когда они поставили нас на колени перед камерой – сразу после того, как сняли с головы мешки – он был слева от меня.
— Я знаю, о ком ты говоришь.
— Он продолжал повторять, что у него есть жена и дети, — вспоминал я. — Он продолжал умолять их и рассказывать о своих двух маленьких девочках.
Я помедлил. Большая часть этого была на пленке – той, которую проигрывали снова и снова. На YouTube имелось, наверное, не меньше пятисот копий. Большая часть, но не все. И была еще целая куча, которая так никогда и не вышла из-под контроля правительства.
— Перед тем, как нас стали снимать на камеру, когда парень говорил о своих детях, там был один из них – из повстанцев, он сказал, что кто-то должен умереть, и я сказал им просто пристрелить меня, а не парня-журналиста, потому что у меня нет семьи. Но это не имело особого смысла. Так или иначе, его застрелили.