— Когда это такое было? — удивилась Рин, не зная, захохотать или возмутиться.
— Ну, о трупе я образно предположил. Я как вспомню твое ледяное спокойствие, когда смотритель музея хлопнулся передо мной, аж дрожь пробирает.
— Я же солдат, чего ты хочешь? Чтобы я от вида крови и при слове «жопа» в обморок падала?
— Ну, не утрируй…
— Я и так страдаю, что мне приходится при тебе следить за языком. Знаешь, от скольких любимых фразочек я отказалась ради тебя? Ты не представляешь, какие это жертвы!
Анхельм засмеялся и потянул ее на себя, обнимая крепче. А Рин, оказавшись на нем, все продолжала:
— Почему-то все считают, что раз женщина, то не должна ругаться. То есть вот как башку чью-нибудь снести — так ничего, а как выругалась, так сразу начинается «ты же женщина».
— Ругайся, сколько хочешь, слова больше не скажу. Что о тебе будут думать люди — другой вопрос, — улыбнулся он. — Все, я о себе много рассказал, теперь твоя очередь. Рассказывай о своей семье.
Рин с сомнением посмотрела на него, высвободилась из объятий и села в постели. За окном едва-едва посветлело, наручные часы показывали четыре утра. Рин потеребила пообтрепавшийся кожаный ремешок и подумала, что пора его заменить.
— Рин? Рассказывай о родителях.
— Не то чтобы я очень хотела, — призналась она. — Почему родители?
— Дети — это отражение родителей, я считаю.
— Не в моем случае, — мягко улыбнулась Рин и, вздохнув, стала рассказывать. — Моя мама работает швеей, ее зовут Харуко. Ее имя значит «дитя весны». О ней я тебе рассказывала. Отец… Папу звали Кейширо. Я абсолютно не помню, что значит его имя, но значение хорошее. По-моему, они только со мной не угадали. «Неприветливая». У аиргов есть традиция. Ребенка называют тем именем, какое первое произнесет мать после родов. Считается, что при родах мысли матери вкладываются в характер ребенка. Без курьезов, конечно, не обходилось… Мама рассказывала, что когда она взяла меня в первый раз на руки, я скорчила такую рожицу, что мое имя само собой произнеслось. В общем, не знаю, о чем там думала моя матушка, когда меня рожала, но явно не о бабочках и свежем ветре!
— О пирожных наверняка думала.
— Вот она, разгадка тайны, почему я так люблю сладкое! — засмеялась Рин. — А я-то голову ломала.
— А о Варданисе расскажешь?
Она немного посомневалась, но решила, что вреда не будет.
— Варданис был врачом. Он говорил, что родом из очень далекого поселения в Канбери, поэтому у него такое странное для аиргов севера имя. Что про него сказать? Думаю, именно он повлиял на меня в жизни больше всех.
— Трудно представить, что на тебя кто-то может повлиять.
— Он смог. У него был дар. Я не отделяю его от семьи, потому что он очень многое для меня сделал, жизнь мне спас тогда, когда мне вообще не хотелось жить.
Рин замолчала, не зная даже, что еще сказать на эту тему. Трогать воспоминания о Варданисе все еще было похоже на отдирание бинтов от плохо зажившей раны. Анхельм словно почувствовал ее настроение, поэтому сказал:
— Не хочешь о нем говорить — не говори, я не настаиваю. О брате расскажи.
— Юки… Юки был старше меня на пять лет. Хороший брат, ответственный, заботливый. Хотя в детстве характер у него был тот еще. Знаешь, такой мелкий пакостник. Однажды приклеил свои ботинки к полу, а сказал, что это я сделала. Он был язвительным, с ним невозможно было спорить, а какой задира! Юки очень не любил меня, когда я была маленькой, я часто получала от него тумаки, подножки, мелкие пакости. Сколько раз он мне прижимал пальцы дверями! Только я соберусь открыть дверь, а он ею как хлопнет мне по пальцам! Я в слезы, вой на весь дом, мама обоих по задницам и в разные комнаты, а папа потом выясняет, кто жертва. Естественно, жертвой всегда была я. Любимая папина принцесса ведь! А принцесса дралась с братом в пух и прах, и ему всегда доставалось от отца, даже если на самом деле виновата была я. Собственно, поэтому Юки меня и не любил.
— Красиво. Удивительные имена. Насколько я помню, в переводе с ныне мертвого языка хонклети имя Анхельм значит «оберегаемый богами». На самом деле, конечно, не Анхельм, а Ансельм, но моя матушка была творческой личностью и не могла этого так оставить. Расскажи еще об отце, а то как-то мало сказала.
Рин задумчиво почесала голову и потянулась.
— С ним у меня были особые отношения. Он был очень горд, что у него родилась девочка, безгранично любил и старался облегчить мне жизнь там, где не делала поблажек мама. Естественно, защищал от всех и вся. Добряк и… Мягкий, что ли? Да. Пожалуй, даже слишком. Но мог проявить строгость. Много знал и всегда делился знаниями с другими. Преподавал в нашей местной школе соринтийский язык.
— Я не раз думал над тем, как странно то, что у аиргов свой язык, — задумчиво заметил Анхельм. — Казалось бы, вы столько живете в Соринтии, а язык у вас совсем другой.
— Что же тут странного? Соринтия далеко не всегда была такой большой страной. Когда-то Истван находился посреди лесов, и это был довольно крупный город, а не деревня. Мы были изолированы от остального мира. Поэтому у нас был свой язык — аириго, который формировался веками. После того как люди пришли осваивать эти земли, начались столкновения. В итоге количество наших общин сократилось до смешного, кто-то ушел на юг, чтобы найти нетронутое людьми место, кто-то ушел еще дальше на север. Кто-то вообще решил уйти из Соринтии. Но если говорить о языке… Да, аирги говорят на языке, который принят в том месте, где они живут. На левадийском, например. Аирги живут по пять сотен лет. У нас… хм… Я даже не знаю, как теперь говорить о соплеменниках. Я аирг по крови, но не по образу жизни. Хм…
Рин подумала-подумала, а когда подобрала правильные слова, продолжила:
— В общем, у аиргов консервативное мышление, мы с трудом принимаем новшества, зато бережем самые замшелые и непонятные традиции.