— Так чего же ты хочешь? — спросил меня Влад, хмуря брови.
— Хочу остаться здесь. В своем замке и учиться жить с тем, что есть.
— Господи, Лера… — закатил глаза Влад. — Поменьше драматизма. Что же такого случилось, что мы, на полном серьезе, обсуждаем твою судьбу, словно тебя уже ведут на эшафот? Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку в своем страдании? Я понимаю возраст такой, что хочется усиленно жалеть себя и обвинять всех в своей жалкой, никчемной, убогой жизни, но, ты удивишься — жалкой и убогой ты ее делаешь сама. Я не вижу катастрофы! Все живы, здоровы и ты молода, руки, ноги целы, с головой, правда, нелады, но так ведь всегда было.
— Ну, знаешь ли…
— Не знаю и знать не хочу. Я и так дал тебе достаточно времени на то, чтобы ты пришла в себя. Я отпустил тебя и не трогал, но теперь…
— Что теперь? Почему ты решаешь, сколько мне нужно времени, чтобы прийти в себя?
— Я ничего не решаю, просто устал смотреть, как ты высасываешь горе из пальца. Знаешь, какие ужасы случаются с людьми? Похлеще твоих. И знаешь, как ни странно, но человек, на чью судьбу выпадают страшные вещи, никогда не ведет себя, так как ты. Не холит и не лелеет свою боль, не нянчиться с ней, как с младенцем. Он избавляется от нее, бежит или борется, у кого на что хватает сил, но никто не сидит у разбитого корыта, безотрывно глядя на то, что уже не спасти, потому что смотреть на разбитое корыто — значит, снова и снова переживать ад, а это больно, знаешь ли. Люди, пережившие войну, умеют любить мирное небо над головой, тот, кто голодал — никогда не скривится при виде йогурта не той жирности. Хватит, Лера.
— Да что ты пристал ко мне? — я поднялась на ноги и подошла к окну, уперевшись нахмуренным взглядом в ночь за стеклом. — Согласна, я не больна, и все живы, и, да, это — далеко не самое страшное, что происходит с человеком. Но ничего я не могу сделать с тем, что у меня внутри. Я натягиваю на лицо улыбку там, где это требуется. Но ты-то ждешь от меня не вежливости, а чтобы я воспаряла из пепла! Разве это делается на заказ, по щелчку пальцев? Как можно захотеть чего-то, если я ничего не хочу? Как можно требовать от меня стать счастливой?
— Я не прошу стать счастливой, я прошу перестать себя жалеть и уже делать что-нибудь. Например, пока ты ждешь восстания из пепла твоей души, можем же мы сделать доброе дело и спасти мой мир? Попутно, так сказать, пока нам все равно нечем заняться? Дрогу осилит идущий. Слышала о таком?
— Я не хочу тебе помогать! — повернулась и посмотрела на него прямо и открыто. Я не собиралась сказать гадость и нарочно обидеть, я просто сказала как есть. Честно выразила свои мысли, пожалуй, впервые за последние два года.
Влад молча смотрел на меня. Потом он опустил глаза, поднялся на ноги и, поднимая с дивана пальто, тихо сказал.
— Не хочешь — так не хочешь.
Он накинул пальто, а потом просто исчез, оставив меня совершенно одну.
Глава 2. Бойня подушками
С того дня, как Влад демонстративно исчез прямо на моих глазах, прошло три недели. Осадочка от разговора у меня не осталось, так же, как не появилось чувства вины за грубость и черствость. Все осталось таким же, как и до нашего разговора, словно его и не было. Я даже начинала сомневаться в реальности произошедшего, да вот только коллеги — дамы, попавшие под влияние Влада — весьма красноречиво давали мне понять, что он и правда был здесь. Первое время я никак не могла отделаться от дурацких вопросов и полунамеков, но потом, когда ажиотаж сошел на нет, все вернулось на круги своя, и жизнь вошла в русло серых будней так, словно никогда оттуда не выходила, и самым волнительным моментом стала индексация зарплаты на пять процентов. Снотворное творило чудеса, и теперь, когда я высыпалась и могла трезво рассуждать в течение всего рабочего дня, жизнь уже не была похожа на прокисшие щи. Настроение не поднималось, но туман в голове рассеялся. Теперь проходящая мимо жизнь была кристально чистой и понятной, но при этом ровной, начерченной по линейке полосой, в которой не было места подъемам и спускам.
Через неделю — мой день рождения. У меня даже мелькнула мысль отметить его в кругу родных, и возможно, если небеса будут снисходительны ко мне, и Саня тоже захочет прийти. Да вот только мысль эта задохнулась прежде, чем окончательно сформироваться. Нет, конечно, был определенный прогресс в том, что подобные мысли вообще стали появляться, но, к сожалению, ничем не закончившись, они погибали еще на том этапе, когда я только собиралась произнести их вслух.
В общем-то, до определенного момента все шло так же, как и три недели, как и полгода, год, и два года назад. Определенный момент настал вечером пятницы, когда ничего не предвещало ни беды, ни приключений, и даже погода этим вечером была такой же, как всю неделю до этого. Я сидела в комнате и дочитывала «Град обреченный», когда услышала грохот в ванной. Загромыхало так, словно в ванной поскользнулся и упал слон. Ну или что-то взорвалось. Я замерла, мгновенно покрылась холодным потом, а потом подскочила и понеслась к двери ванной. На ходу моя фантазия выдала тысячу и одна ситуацию, обрисовавшую произошедшее, и самой достоверной была та, где пол соседей сверху просто падает на мою ванную, а сосед тем временем продолжает намыливать спину, сидя в своей ванной поверх моих руин. Трясущимися руками я дернула дверь и застыла.
Из моей ванной торчали ноги. Странно, но я сразу узнала ее по одним только щиколоткам, торчащим из-под шторки, которая обрушилась на нее, как рыболовная сеть. Попалась, моя рыбка. Я сдавленно хихикнула, но тут же подбежала к ней и кинулась освобождать ее от пут. Она нецензурно и очень изобретательно ругалась, а я всячески пыталась не захохотать во весь голос, глядя на то, как она пытается подняться на ноги. Скользкая ванная, полиэтиленовая занавеска и ее же собственное длинное платье так окутали бедняжку, что казалось, без помощи третьих лиц нам не справиться. Придется вызывать МЧС. Я захохотала.
— Смешно тебе там? — бухтела она откуда из-под всего этого хаоса, отдуваясь и кряхтя. — Погоди… вот я выберусь…
Я смеялась и параллельно распутывала Гордиев узел, совершенно не понимая, что меня обрадовало больше всего — само появление Ирмы, или ее эффектный выход. Наконец, она была освобождена. Я помогла вылезти из ванной и, когда она, тяжело дыша, пыталась поправить совершенно аховое положение дел на голове, я, улыбаясь, рассматривала ее с головы до ног. Она поправила платье и подняла на меня глаза.
— Ирма, — прошептала я и обняла ее. Почувствовав, как ее руки обнимают мою спину, я зарылась лицом в ее шею.
— Знаешь, мой зайчик, это не ванная, это кофейная чашка. Как можно там помыться, если даже стоя не хватает места.
Я засмеялась и посмотрела ей в глаза.
— Тебе, моя дорогая, только океан впору будет.
— Ну уж лучше быть как я, чем пугать людей просвечивающими кишками, — она окинула меня взглядом. — Ты вообще ешь? Нет, я серьезно. Ты видела себя? Господи, ты похожа на больную, ощипанную курицу. Ты же синего цвета!
— Ничего я не синяя.
— Синяя, синяя… — она закряхтела и потерла ушибленную поясницу. — Выводи меня из этого карцера.
Мы выбрались из ванной. Уходя, я окинула взглядом уборную, дабы оценить ущерб, который, к моему удивлению, оказался невелик — шторка да полка с шампунями. А звук был такой, словно сама преисподняя разверзлась в моей ванной.
— Как ты здесь оказалась?
— Это транспортировочное заклятье, будь оно не ладно.