Она надолго замолчала, закрыв лицо руками. Такое предательство казалось ей невозможным. Потом она спросила:
— Сколько прошло времени со дня сражения?
— Сражение было позавчера. Мы не знаем, чем оно закончилось, мы еще не получали известий. Может быть, — Пеликен смотрел на нее с мольбой, — может быть, царь жив!
Евгения покачала головой.
— Халена больше нет с нами. Он пал от руки Алекоса. Я вижу это сейчас так же ясно, как вижу тебя.
Она с каким-то садистским удовольствием наблюдала, как исчезают с лица ее телохранителя последние краски и он становится похож на тяжелобольного. Он уже несколько недель не брился, одежда его была в беспорядке, и одни лишь глаза лихорадочно горели на бледном лице.
— Как он мог? — повторила она. — Неужели он думал, что я смогу жить без него?..
Пеликен молчал, глядя в сторону. Евгения опять со стоном уронила голову на колени. Больше горя ее мучила злость на Халена. Они были — как одно, они сражались вместе и вместе должны были умереть. О чем он думал, когда решил таким подлым способом спасти ее? В нем была ее жизнь, и смерть рядом с ним она приняла бы как высшее благо, как же он мог столь жестоко ее предать? Быть может, он слишком любил ее и, собираясь на последний свой бой, думал не о царице, а о женщине, которую нужно защитить? Но что она будет делать теперь? Одна, без своего царя и без царства! Что ей делать тут, в горах, с горсткой людей, у которых больше нет родины? И как дожить без него до завтра?
Ее душили слезы. Какая-то самая древняя часть рассудка, та, в которой живут первобытные инстинкты, хотела завыть, закричать, как тысячи лет воют женщины над телами убитых мужей, оплакивая их прошлое и свое будущее. Но она не могла себе этого позволить и боролась, из последних сил боролась с рвущимся наружу криком. Пеликен то порывался подойти к ней, то останавливался. От его невнятных слов сочувствия ей стало совсем невмоготу. Она так сжала челюсти, что заломило уши, и мысли мешались: горе, отчаяние, ярость сплелись в клубок и душили ее. Она вспомнила, как призывала Алекоса и он не снизошел ответить ей — ей, царице иантийской, которой подчинялось на этой земле все, от крохотной птицы до благороднейших людей! Ничем она не оскорбила его, а он отнял дружбу, и любовь, и будущее, и заставил ее ненавидеть погибшего мужа. Нет, не Халена должна она ненавидеть — он до последней минуты исполнял свой долг царя, оберегая олуди для Ианты, — а незваного преступника, осмелившегося перейти ей дорогу!
Евгения вскочила, воздела руки. Люди замерли, когда прямо над их головами в чистом небе возникло темно-сизое облако и гром разнесся над горами.
— Проклинаю его, убийцу царей, незваного подлеца, пришедшего на землю нашу! — закричала она, и гром вторил ее словам. — Небо и землю призываю я отомстить за смерть нашего царя. Да обрушатся все духи земные и небесные на него, пусть гонят его в страхе, не дают ему спать и говорить, пусть заслонят от него свет дня и покой ночи! Черная тоска сгрызет его сердце и болезни источат тело, да лишится он своей силы, да погибнет в слабости и муках! Земля и небо, вы слышите меня — исполните мою волю!
С грохотом сверкнула молния, ударила в пень, у которого стояла олуди. Воины, слуги, горцы — все закричали в ужасе. Евгения без памяти упала на землю, а туча растворилась, будто ее и не было.
Пеликен подбежал к Евгении, уверенный, что она погибла, с опаской обошел тлеющий пень. Она была без сознания, но дышала, и на теле не было ожогов. Он отнес ее в шатер, Эвра омыла ее тело водой. Пеликен в это время успокаивал людей: они сочли, что небо покарало царицу за то, что осмелилась проклясть другого олуди.
— Думаю, как раз наоборот, — возразил он мужчинам, подошедшим к нему с вопросами. — Если бы так, это облако не ушло бы так быстро, да и царица умерла бы. Мне кажется, духи показали, что услышали ее просьбу, и отправились ее выполнять. А царица потеряла сознание, потому что слишком устала. Совсем недавно на Фараде ей пришлось сразиться с могущественными колдунами, а после этого она собиралась выйти к Алекосу… Весть о гибели царя стала для нее последней каплей. Она олуди, но все-таки женщина. Помните, мы дали клятву защищать ее.
— И мы будем ее защищать! — воскликнул Ильро из отряда копейщиков Дафарского гарнизона. — Мы сделаем все, что она прикажет. Если прикажет — будем сидеть здесь, в горах, до самого конца света. Но царица не такая. Она не станет прятаться, я знаю! Даже если ее проклятие не подействует, она не сдастся!
— Хален действительно погиб? — спросил товарищ Пеликена, гвардеец Себария.
— Так сказала Евгения. Она увидела это, как только пришла в себя.
Пеликен вытер покрытый испариной лоб. Он и сам утомился не меньше Евгении, и ему тоже хотелось погоревать в одиночестве.
— Давайте отдохнем. Мне все слишком устали. У меня что-то уже совсем голова не варит. Не знаю как теперь жить, без Халена, без Венгесе… Может, и правда нам лучше остаться здесь, ведь там, на равнине, ничего и никого больше нет!
Эвра не пустила его в женский шатер. Он ночевал у костра, а утром все же зашел посмотреть на царицу. Сидя у ее изголовья, Эвра плакала, и платок, который она сняла с головы, насквозь промок от слез. Было непонятно, пришла Евгения в себя или нет. Ее обведенные синими тенями глаза были открыты, но она ничего не видела, ни на что не реагировала.
— Она никогда так надолго не уходила, — всхлипнула Эвра. — Она ведь думала, что погибнет вместе с Халеном. Я боюсь, что она не вернется к нам больше, уйдет к нему! Сделай что-нибудь, Пеликен!
— Я не знаю, что делать, — сказал он. — Будем ждать и надеяться, что она придет в себя. Ей слишком больно. И подумай, Эвра, она ведь никогда ничего не теряла и просто не умеет горевать. Нужно время, чтобы она смирилась.
— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, через что ей пришлось пройти? Разве ты был с ней, когда она пыталась спасти людей от смертельной болезни и не могла? Ты видел, как она убивалась каждый раз? Разве ты был с ней, когда приходили видения и она не могла разобраться, что видит? Она знала, когда и как умрут близкие ей люди, — думаешь, это легкое знание? — Эвра закашлялась, понизила голос. — Ей не нужно учиться страдать. Я боюсь только, как бы она не потерялась в своих грезах…
— Мы тут ничего сделать не можем. Так что ты следи за ней, а я займусь обустройством лагеря.
Добраться до гор Пеликену и его спутникам было непросто. Им удалось незамеченными выйти из Дафара: люди Алекоса собрались в долине, готовились к открытому сражению и не собирались осаждать город. Хален рассудил, что нигде, кроме как в горах, нынче безопасности не найти. Долгим кружным путем дафарцы вели группу все выше. Расстроенная Эвра, оставившая в городе мужа, выполняла приказ царя, следя, чтобы Евгения не пришла в себя раньше времени: он хотел уберечь ее от нее самой. На второй день пути они свернули с горной дороги, ведущей к последним на юге иантийским селениям, на узкую тропу — только-только чтобы лошадям пройти. Царицу положили на носилки, а карету сбросили с обрыва, и ручей унес вниз ее обломки. Теперь их следы было не найти. Немного позже они встретили местных охотников. Поняв, кто лежит на носилках, те предложили свою помощь. Предводитель горцев Сэльх рассказал, что видел, как несколько лет назад Евгения и Пеликен заходили в их священную пещеру, неподалеку от Дафара. «Она призвала добрых духов, которые с тех пор дарят нам богатую добычу, — сказал он. — За это мы будем ей служить». Сэльх вел их тайными тропами, которые не знает никто, кроме охотников. Они измучились с носилками и лошадями, но все же добрались до этой узкой долины меж покрытых вечными снегами вершин. Алекос в жизни не найдет ее, если только местные жители не покажут, а в них Пеликен был уверен — слишком многим они обязаны были Халену и прежним царям.
У него было всего около двух десятков человек. Все они ждали его приказа, что делать дальше, но он не знал, что им сказать. Если бы не распоряжение Халена, он наверняка тоже был бы сейчас мертв. «Так было бы лучше», — думал он, кутаясь в плащ у огня, над которым запекалась оленья туша. Горцы взялись обеспечивать группу мясом; воины весь день просидели у костров, вспоминая погибших товарищей и гадая, что будет дальше. Это зависело от Евгении, а ей пока ни до кого не было дела.
Прошла еще одна ночь, настал еще один день. Если смерть от тебя отказалась, приходится жить; Евгения поднялась и вышла из шатра. Она не замечала радостного солнца и птичьих трелей, в ее душе царили сумерки. Но она хотя бы могла теперь думать. Долгие часы она провела, спрашивая себя, стоит ли продолжать жить и что осталось на ее долю в мире, где больше нет царя. Страшное напряжение горя многократно увеличило ее силу, и она без труда видела то, что творится сейчас на востоке страны. Победа под Дафаром стала для Алекоса решающей. Основные силы иантийцев разбиты, царь пал, его полководцы удручены и растеряны. Они пока не сдались, и еще долго в Ианте будут идти бои и гореть города. И все же Алекос победил. Рано или поздно он покорит все провинции. Рано или поздно его знамя поднимется над Киарой. Евгения не хотела этого видеть. Она была частью старого мира и должна умереть вместе с ним.
Так говорило разбитое сердце, однако стоящее перед глазами лицо мужа возражало. Если бы он думал так, то не обманул бы ее, не отправил прочь, позволил бы сражаться и умереть рядом… С трудом она сумела побороть обиду и попыталась понять его. О чем он думал, добавляя крепкий сонный отвар в вино? Он не хотел, чтобы жена погибла? Не мог смириться с мыслью, что она может стать пленницей Алекоса? А может быть, даже в последний свой день он продолжал верить в Ианту и надеялся, что Евгении удастся ее спасти? В таком случае, если она теперь по собственной воле уйдет из жизни, ее встретят там укоряющие глаза Халена, который до конца времен не простит ей малодушия…
Она слишком устала и испереживалась и не знала уже, где реальность, а где фантазия. Истерзанной душе требовалось во что-то верить и на что-то надеяться, но как надеяться тому, кто потерял всех близких людей, все имущество и власть? Незаметно для себя Евгения погружалась в мрачный туман своего воображения. Ясная картина того, что ее окружало, — осень, горы, преданные люди, — заменилась в ее сознании мистическими представлениями о потустороннем мире, в котором ждали погибшие, и поиском своей роли там, где их больше не было. Она не могла поверить в неотвратимость смерти; нет, Хален, и Нисий, и Венгесе, и Бронк, и десятки других мужчин, которых она знала и любила, — они есть где-то и ждут от нее каких-то поступков. Иначе для чего они оставили ей жизнь?!
Она вспомнила минуту проклятия, озарившую душу жестокой радостью. Там, где нет света, поселяется тьма, и вот постепенно она завладевала душой олуди, обращая ко злу все, что та умела и желала. Окно, которое она отказалась открывать в своем счастье, в горе распахнулось само. Стоя посреди лагеря, Евгения огляделась. Она уже давно была переполнена мыслями и эмоциями, так что те выплескивались из нее, но сегодня миллионы внешних деталей особенно назойливо били ей в глаза. Они были ей послушны. Она могла управлять ими всеми. Вот Ильро разрубает топором длинную жердь для навеса над коновязью. Евгения читала его мысли, будто они были написаны над ним: «Для чего тащили в эту даль лошадей? Они едва ноги не переломали, поднимаясь и спускаясь по перевалу, и обратно их будет просто не вывести! И как там сейчас дома, под Дафаром, осталась ли деревня или враги все уничтожили? Хорошо, что семья успела уехать к родичам в Хадару, да ведь только и туда скоро придут эти светловолосые бестии…» Евгения послала ему мысленный приказ, и Ильро замер, склонившись над жердью, с поднятым для замаха топором. «Опусти топор. Приведи мне Ланселота», — велела она. Отбросив топор, он размотал повод. Но конь не стал дожидаться. Дернув головой, вырвался из рук и легко, будто паря над землей, прилетел к хозяйке. Ланселоту никогда не нужны были приказы, он понимал Евгению раньше, чем она успевала подумать. Он дышал ей в лицо, просил погладить.