— Перестань! Это вовсе не смешно!
— Прости, но в данный конкретный момент твой угрожающий тон и даже все твои шрамы вместе с твоим ростом как-то теряются на фоне твоего ванильного рожка, — я никак не могла перестать хихикать.
— Знаешь, ты — ужасная женщина! — проворчал Эрнст, но тут же снова откусил от своего рожка, уже почти профессионально прикрываясь газетой.
Я доела свой и откинулась на спинку скамьи, набирая полную грудь душистого весеннего воздуха. А затем я оглянулась вокруг и вдруг заметила, что в парке гуляли в основном женщины с детьми; Вермахт продлил призывной возраст до сорока пяти лет, а также с радостью принимал в свои ряды шестнадцати и семнадцатилетних мальчиков из Гитлерюгенд. Вдруг вся эта парковая идиллия с аккуратно подстриженными деревьями, цветущими газонами и весёлой музыкой, доносящейся из динамиков уличного радио, начала казаться какой-то постановочной, неестественной, и я никак не могла избавиться от ощущения, что всё это вот-вот распадётся на части, как старые декорации, оставив только голый серый скелет бетона и прогнившие балки вместо былой красоты. Я и не заметила, как начала хмуриться всё сильнее.
— Что случилось? — вопрос Эрнста вернул меня обратно к реальности. Он оказывается уже какое-то время молча за мной наблюдал, а я и не почувствовала.
— Ничего. Всё в порядке. — Я попыталась изобразить беспечную улыбку, но он, естественно, не купился.
— Аннализа, — наклонив голову на бок, он глянул на меня почти с укором, будто говоря, «неужели ты думаешь, что я не знаю, когда ты меня обманываешь?»
Я вздохнула.
— Да я даже толком не могу тебе этого объяснить. Знаешь то странное чувство, когда всё вроде бы и хорошо, но тут у тебя вдруг возникает какое-то нехорошее предчувствие, будто что-то ужасное должно случиться?
— Знаю.
— Ну так у меня только что возникло такое вот чувство. Не знаю почему, но я вдруг подумала, а что, если это последняя весна, которую мы встречаем свободной нацией? Что, если это последний наш май, когда мы можем вот так беззаботно есть мороженое в парке, ты и я, а следующего мая уже не будет? Или нас не будет…
Эрнст не отводил от меня серьёзных глаз, и я поняла, что у него тоже не раз возникали подобные мысли. Но он тем не менее взял мои руки в свои, улыбнулся и сказал:
— А знаешь что? К чёрту все предчувствуя. Аннализа Фридманн, я приглашаю тебя на свидание двадцать четвёртого мая следующего, сорок пятого года, прямо здесь на этой самой скамейке, ровно в двенадцать тридцать, и даже если твои союзники сровняют этот парк с землёй, я всё равно буду ждать тебя на этом самом месте с цветами в руках.
Я улыбнулась в ответ и пообещала:
— Я обязательно приду к тебе на свидание, Эрнст Кальтенбруннер. Двадцать четвёртого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, ровно в двенадцать тридцать.
Он отбросил ненужную газету и поцеловал меня прямо у всех на глазах.
— Сегодня наши союзные войска высадились в Нормандии. Второй, западный фронт наконец открыт. Поздравляю, коллеги! И выпьем за предстоящую и, хочется надеяться, скорую победу!
Ингрид, агент американской контрразведки, чокнулась бокалом со своим «мужем», Рудольфом, а затем и с Генрихом и со мной. «Как они должно быть гордятся собой», подумала я, «после стольких лет работы под прикрытием на чужой земле они наконец-то могут отпраздновать высадку своих сил. А мы-то что празднуем?»
Да, мы, безусловно, хотели победы над нацистским режимом, всеми его лидерами и конца всему тому кровопролитию, что они с собой принесли, только вот эта нацистская зараза так глубоко проела все до последнего слои общества в Германии, что ликвидация режима была возможна только с полным поражением всей нации. Как хирург ампутирует пациенту инфицированную гангреной ногу, чтобы спасти его жизнь, так и союзникам теперь придётся раскромсать всю страну на части, чтобы спасти её народ.
— Что теперь с нами будет? — я и не заметила, как произнесла свою последнюю мысль вслух.
— Ну, вам обоим бояться нечего. — Рудольф ободряюще мне улыбнулся. — Наше командование в Штатах прекрасно осведомлено о той огромной работе, что вы делаете для нас. Теперь всё, что от нашей ячейки требуется, так это остаться в живых, не расслабляться, не скомпрометировать себя в последнюю минуту, и ждать до окончательной победы союзных сил.
— Думаю, долго нам ждать не придётся, — Ингрид также улыбнулась, что было весьма редким для неё явлением. — Вы же придёте сегодня на мой концерт, верно?
— Ну конечно же. Ни за что бы такого не пропустили. — Генрих был как всегда сама любезность, хотя я прекрасно знала, что его мучила та же мысль, что и меня: что теперь будет с нами, немцами?
Рабочий день в РСХА подходил к концу, когда я получила неожиданный звонок от адъютанта Вальтера Шелленберга; похоже, герр оберфюрер изъявил желание поговорить со мной о чём-то с глазу на глаз.
— Сейчас буду. — Я была весьма удивлена подобным приглашением, учитывая взаимную неприязнь между Эрнстом и шефом внешней разведки. Обычно Шелленберг никогда меня вот так к себе не вызывал, отчего я решила, что дело должно было быть действительно важным.
Оберфюрер Шелленберг встретил меня в своей приёмной и пригласил меня следовать за ним. Меня ещё больше озадачило, когда он, беспечно болтая о чём-то подозрительно повседневном, сопроводил меня на первый этаж, а оттуда ещё ниже, в подвал, где располагалась гестаповская тюрьма. Я всю дорогу молчала, но когда он жестом попросил одного из эсэсовцев открыть дверь в допросную камеру, наконец не выдержала.
— Что всё это значит, герр оберфюрер? Я что, арестована?
Вальтер Шелленберг рассмеялся и слегка сощурил на меня глаза, галантно пододвигая мне стул.
— А что, мне есть за что вас арестовывать?
— Нет, поэтому я и не понимаю, что мы здесь делаем?