В безлунную ночь меня мать родила.
Как утро настало, она умерла.
Папаша не слушал ни криков, ни слёз
И вскоре невесту младую привез.
А та мастерицей была ворожить:
Надумала пасынка со свету сжить.
В медвежую шкуру одела меня:
«Живи диким зверем с этого дня!»
И только тогда молодцом обернусь,
Коль братней крови хлебнуть не побоюсь.
Йормундур завёл уже десятую песню. Ансельмо порешил, что на судне он человек незаменимый, потому Гундред отказывался отчаливать без этого балбеса: песни помогают гребцам войти в единый ритм, да и работать веслом не так скучно, а Йормундур, похоже, знает сотни таких куплетов. Да и голоса ему не занимать. Ансельмо сидит-скучает да и заслушается невольно — так ладно поют мужи, так зычно и глубоко раздаются громовые голоса. Не чета каким-то псалмам! На длинной ноте воздух вибрирует от напряжения, вёсла поднимаются, рассекая толщу воды. Мужи выкрикивают «Йо-хо-хо!», мощный рывок, вёсла со всплеском ударяются о волны.
Залёг под мосток, где речная волна,
Где мачеха скоро проехать должна.
Удары подков о мосток услыхал,
В себе я медвежую силу собрал,
Колдунью схватил, уволок через брод
И выгрыз из чрева кровавого плод.
От кровушки братской стал пьяный— шальной,
Звериную шкуру с плеч скинул долой.
Вновь кудри златы и румяны уста.
Папаша, сынку отворяй ворота!
Драккары вышли из прибрежных вод и вот уже час идут строго против ветра на северо-восток…по крайней мере в этом уверен Гундред: они с рулевым ни на минуту не отходили от носа корабля, поддерживая жаркий спор относительно курса. Со всех сторон света ясно просматривается далёкая береговая линия: и не мудрено, драккары ведь проходят залив. На прочие ориентиры надеяться не приходится, разве что на цвет воды.
Стюр увлечённо варил обед в большом чугунном котле. Очаг на драккаре разместили у кормы: в днище проделано квадратное углубление, куда насыпали крупных камней — там и разводили огонь, не боясь устроить пожар. Рядом Тордис умело чистила рыбу. Руки испачкались в слизи и чешуе, липкие чешуйки даже на лице и в волосах. Стюр поймал себя на мысли, что слишком долго пялится на дочь ярла.
— А скажи-ка, красавица, сколько тебе зим? Только полных!
Девушка подняла глаза, утёрла нос грязной рукой.
— Ну, допустим, семнадцать.
Стюр замер, вылупил глаза.
— А на вид меньше двадцати не дашь!
Собеседники обменялись многозначительными взглядами. Рыбное зловоние разбавил сладкий дурманящий запах — это мимо прошла Олалья в сторону кормы. Тордис выпрямилась, взгляд скользнул по тире с большим любопытством.
— Это что, послушница? Или просто шлюха, одетая монахиней?