— Граф Лаубер?
Это не было похоже на обмен сердечными приветствиями. Скорее, на ритуальный салют перед поединком, скупое обозначение намерений. Гримберт ощутил неприятную щекотку, прошедшую по спине.
— Этот мессир возле меня — барон Магнебод. Назовете своих спутников?
— Сир Аскарик и сир Виллибад из моего знамени.
Это было в характере Лаубера — называть своих рыцарей на древне-имперский манер, сирами, а не мессирами, как принято в Туринской марке и окрестных графствах. Гримберт отстраненно подумал, что некоторые люди не меняются со временем. Несмотря на то, что граф Женевский прожил тут не один десяток лет, он так и не приучился к здешним нравам. Наверно, в его возрасте не так-то просто меняться, изучая непривычную культуру.
— Очень досадно, что вы не известили меня о намерении нанести визит, — Гримберт почтительно приложил руку к сердцу, — Я бы подготовился должным образом.
Он позаботился о том, чтоб это прозвучало искренне. Именно в обрамлении из искренности ложь становится еще более ядовитой и очевидной, как фальшивый изумруд — в оправе из подлинного золота. И Лаубер, без сомнения, это почувствовал. Не мог не почувствовать.
— Не стоило себя утруждать, — обронил он, разглядывая собеседника, — Если бы я хотел нанести официальный визит, то послал бы герольда.
«И еще целую свиту дрессированных обезьян в расшитых ливреях, — мысленно добавил Гримберт, — Склонность старых имперских родов к болезненной роскоши хорошо известна».
Он лукавил сам себе, что немного испортило ему настроение. Если у графа Женевского и были весомые грехи или постыдные склонности, он маскировал их достаточно умело, чтобы его собственные лазутчики смогли обнаружить хотя бы их тень.
Лаубер определенно не был аскетом, но не был и развращенным гедонистом, как многие аристократы при дворе. Не испытывал слабости к выпивке или наркотикам и имел столь банальные предпочтения в вопросах любви, что выглядел омерзительно старомодным даже на взгляд самого Гримберта. Гордыня, гнев, чревоугодие, алчность — все эти смертные грехи, казалось, не имели над ним власти. Всегда выдержанный, всегда спокойный, всегда неестественно вежливый, Лаубер не зря считался одним из самых дисциплинированных и талантливых рыцарей его императорского величества. Если это и было маскировкой, то высочайшего уровня.
И все же Гримберт сделал еще одну попытку.
— Как жаль, что мне приходится принимать вас здесь, в этом жалком шатре, а не в моем дворце в Турине. Уверен, мои повара смогли усладить бы ваш вкус, а музыканты очаровали бы своим талантом. Знаете, у меня есть собственная театральная труппа, они ставят потрясающие пьесы на сцене. Мы смогли бы наслаждаться приятной беседой, как и подобает старым приятелям вроде нас…
Он ощутил предупреждающий сигнал сродни тревожному зуммеру «Тура». Перестарался, пожалуй, это уже выглядит откровенным паясничаньем. Надо знать меру.
— …однако мы вынуждены прозябать тут, в негостеприимных варварских краях, населенных язычниками и еретиками, страдая от холода и жажды, смиряя плоть и уповая на то, что Арбория все-таки падет завтра на рассвете.
Он нарочно завел этот бессмысленный и бездумный разговор, совершенно никуда не ведущий и пропитанный таким количеством глупейших метафор и нелепых аллюзий, что делалось кисло на языке. Некоторых такой обманчивый стиль позволял сбить с толку — они раскрывались раньше положенного или делали неумелые выпады или совершали еще какую-нибудь ошибку из числа тех, которые Гримберт распознавал лучше бреши во вражеской броне.
Однако ему пришлось признать, что Лаубер и здесь на голову выше всех его противников. Всю эту выспоренную болтовню он попросту пропустил мимо ушей, невозмутимый, как проклятый голем. В бою он был таким же — холодным, спокойным и рассудительным. Неприятный противник. Под такой стиль боя тяжело подстраиваться.
— С минуты на минуту господин императорский сенешаль объявит начало военного совета. Поэтому я хотел бы сэкономить нам обоим время, господин маркграф. Я здесь лишь затем, чтобы задать один вопрос.
— Я весь во внимании, дорогой граф, — Гримберт широко улыбнулся. Будь на месте Лаубера какой-нибудь несдержанный барон, эта улыбка болезненно полоснула бы его подобно широкому ножу. Но от холодной брони Лаубера она отскочила, как от бронеплиты. Пожалуй, подумал Гримберт, ему потребуются более мощные снаряды, чтоб найти слабое место в этой броне…
— Этим утром вы вступили в схватку с рыцарем из моей свиты.
Спорить с этим было бы тяжело — даже если бы Гримберт и собирался. Он нарочно не переоделся, оставшись в своем рыцарском комбинезоне, еще влажном от пота.
— Из вашей свиты? Быть того не может! Ох, погодите… Неужели это тот самый… Как его звали… «Ночной Болван»?
— «Полуночный Гром».
— Да, точно, точно. Так значит, этот недотепа был из вашей свиты, граф? Как жаль, что я не знал об этом.
— Вы знали.
Это произнесено было со спокойной уверенностью автомата. Как и все прочие реплики — голос графа Женевского был беден на интонации.
— Даже не догадывался, — Гримберт все еще улыбался, — Просто хотел проучить выскочку, невесть что о себе возомнившего.
— Эдиктом его императорского величества запрещены все схватки во время боевого похода.
— Это не была схватка, дорогой граф. Всего лишь турнир по взаимовыгодному согласию и с использованием имитационных снарядов. Всякий рыцарь имеет право защищать свою честь от попирания, вне зависимости от того, в походе он или нет, разве не так?
— Снаряд, который перебил ему ногу, не был имитационным.