Воспользовавшись щедростью герцогского виночерпия, Теодорик постоянно подзывал слугу с кубком и щедро смачивал глотку, отчего поток его брюзгливых жалоб делался все менее вразумительным и отчетливым.
— Как говорил Франциск Ассизкий, кто отдает, тот и получает, дорогой граф, — Гримберт надеялся, что собеседник не распознает в его тонкой улыбке гримасу отвращения, — На все воля Господа, не так ли, господин прелат?
Монах, которого Гримберт назвал прелатом, не участвовал в разговоре. Если ему и польстило подобное обращение, он не подал виду. Впрочем, его лицо, скорее всего, еще много лет назад утратило способность менять выражение вследствие окончательного распада нервных волокон и мимических мышц.
Приор Герард не носил обычной для монахов рясы, он был облачен в строгий черный комбинезон рыцаря, единственной отметкой Святого Престола на котором был небольшой зеленый крест на правом плече — неизменный символ Ордена Святого Лазаря. Лицо его, как с отвращением убедился Гримберт, пребывало в самом плачевном состоянии, но это была не тыква, скорее, сырое мясо, которое несколько часов пролежало на солнцепеке, превратившись в россыпь бугров, язв и кровоточащих бубонов.
Кожа в тех местах, где она еще сохранилась, казалась темной, покрытой неестественным загаром, и пошла складками, словно пытаясь стечь с лица. Уши превратились в воспаленные, похожие на шрамы, рубцы, а нос лопнул, точно слива, став похожим на гнилостный нарост, какие встречаются иногда на пораженных генетической хворью деревьях. В некоторых местах видны были тусклые серебряные скобы, вонзавшиеся в мясистые складки плоти. По некоторому размышлению Гримберт пришел к выводу, что это не столько способ умерщвления плоти, как он сперва предположил, сколько попытка неизвестных лекарей хоть сколько-нибудь сохранить брату Герарду возможность смотреть на мир, в противном случае ему пришлось бы придерживать сползающие веки руками.
Многие монахи боролись с искушением плоти, руководствуясь изречением Святого Антония Великого: «Если мы поработим тело и отдадим его в рабство души, то плотские помышления, любовь к которым есть вражда Богу, умерщвлены будут через умерщвление плоти». Иногда Гримберт с улыбкой думал о том, что если бы Антонию Великому вздумалось посмотреть, как толкуют его призыв рыцари-монахи имперских Орденов, со стариком приключилась бы истерика.
Гауденты опоясывались с головы до ног колючей проволокой, кармелиты отрубали себе пальцы на руках, тринитарии довольствовались оскоплением и вырыванием языка, а члены Ордена Алькантара и вовсе проводили над собой изуверские операции, целью которых было избавить новообращенного от как можно большего количества плоти и внутренних органов, превратив в скелетообразного калеку. На их фоне рыцари-монахи из Ордена Святого Лазаря не выглядели чем-то необычным, их символом веры была проказа.
Лазариты носили на теле следы лепры с той же гордостью, с которой священники носят свое облачение, считая, что именно медленно текущая болезнь позволяет отделить дух от плоти, а желание души — от желаний плоти. Гримберт, не будучи сведущим в вопросах веры, не мог судить, насколько эффективна такая практика, но по возможности предпочитал не иметь дел с этим Орденом.
— Важно сохранять веру в миру и в бою. Если ты не имеешь правильной веры, все твои добродетельные подвиги, с оружием ли в руках или без него, всего лишь бесплотный туман. Так говорил Святитель Феофан Затворник.
Это было произнесено удивительно четко — как для человека, чьи губы превратились в свисающие с лица сгустки некротичной плоти. Гримберт даже испытал подобие уважения. Видно, приор Герард имел правильную веру, раз оказался здесь, на окраине империи, и в такой странной компании.
— Легко вам говорить, святой брат… — пробулькал Теодорик, отставляя кубок и вытирая рукавом вино с губ, — Громи себе лангобардов и горя не знай. Дело святое, тут никто и возразить не подумает, но как быть, если мы понесем расходы? Разве думает кто-то, как нам кормить своих людей? Как чинить доспехи? Как подвозить провиант и боеприпасы? Проклятая страна, проклятый климат, проклятые еретики… Завидую я вам, брат. Вы-то — человек Святого Престола, вам до наших мирских горестей и дела нету…
Герард нахмурился, отчего на его лбу словно вздулись подкожные опухоли, туго натянув кожу на бугристом лице.
— Святому Престолу есть дело до всего, если это связано с верой или страданиями христиан, — обронил он веско, — Мы здесь не потому, что звенит золото, а потому что льется кровь и совершается грех. Мы с братьями поклялись прекратить это, какова бы ни была цена. И если обратно из дюжины рыцарей вернется только один, мы все равно скажем, что оно того стоило, потому что грех посрамлен, а вера восторжествовала.
Граф Даммартен поджал свои губы, которые по степени пухлости превосходили губы рыцаря-священника, даром, что не несли следов проказы.
— Ну конечно. Истый солдат Господа. Не сомневался в вашем боевом духе, брат Герард. Будто мы не знаем, что у Святого Престола есть свои планы на Лангобардию. Земля там сочна, булки сами из земли растут, знай намазывай их маслом да клади в рот, а? Уж этот край не разорен войной, как наши земли. Сколько епископов сможет кормиться с этой земли, хотел бы я знать? И чем нам подвязывать свои впавшие животы, пока он будет с амвона окормлять всехстраждущих?
— Больной вопрос для всех нас, — смиренно согласился Гримберт, — Что вы на это скажете, господин приор?
Глаза рыцаря-лазарита грозно сверкнули под истончившимися разлагающимися веками, но Теодорик Второй, кажется, был достаточно пьян, чтобы не обратить на это внимания.
— Не забывайтесь, граф. Каждый из нас находится здесь потому, что исполняет волю своего сюзерена. Только мой сюзерен, смею заметить, сидит повыше вашего. И видит, надо думать, больше.
— Уж не о самом Господе ли вы говорите? — притворно изумился граф Даммартен, с трудом сдерживая икоту, — Как думаете, достаточно ли хорошо он рассмотрел Второй Реннский Поход, известный некоторым как Собачья Бойня? И не застила ли ему глаз в тот момент какая-нибудь маленькая тучка?
— Мы выполняли свой долг! — прогремел лазарит, едва не вскакивая.
— И это тоже верно, — заметил со вздохом Гримберт, — Мы не можем не признать этого, господа.
Он попытался украдкой отодвинуться подальше от охваченного священной яростью священника. Чего доброго, тот так разволнуется, что его разлагающийся язык не удержится на месте и шлепнется ему на сапог. Экая гадость…
— А заодно вырезали двадцать тысяч душ, обвинив их в ереси маркеллианства! — рявкнул в ответ Теодорик, — Может, эти мертвецы очистились перед Господом, только вот найди сборщика податей, который сможет взять с них то, что причиталось короне!
— Возможно, вам стоит обратиться за этим к маркграфу Бреттонской марки Авгульфу, который допустил мятеж на своих землях и развязал руки еретикам. Вот только едва ли самому Святому Петру удастся собрать голову маркграфа из черепков!
Приор Герард не выглядел физически сильным, напротив, он походил на разваренную репу, чудом не расползшуюся на части, но Гримберт знал, что к этому человеку стоит относиться с осторожностью. Днем раньше он успел бросить взгляд на его рыцарский доспех, когда тот сгружали с грузового трицикла, сняв защитное транспортировочное полотнище. Эта машина носила имя «Вопящий Ангел» и выглядела достаточно грозно, чтобы Гримберт преисполнился к ней уважением.
Может, церковники и наглы, как вороны, норовящие стянуть со стола последнюю корку хлеба, но техника у них отменная, этого не отнять. Неудивительно, учитывая, что именно Святой Престол объявил себя защитником всего христианского мира от еретических технологий, а себя — единственным и полноправным их хранителем. Рыцарям-монахам доставались лучшие доспехи и лучшее оружие из всего, чем располагала империя — и редко находился отважный, готовый объявить это несправедливостью. Но сейчас Гримберта волновало не это. Внутренне он был уверен, что «Золотому Туру» хватит трех минут, чтоб превратить «Вопящего Ангела» в груду обломков, если в этом возникнет необходимость.
«Ангел» был пусть и технически совершенной, но все-таки серийной машиной, тогда как «Тур» представлял собой произведение искусства, существующее в единственном экземпляре, уникальное в своей смертоносности и стоящее больше, чем доход всей марки за пять урожайных лет. Во всей империи существовало не больше десятка машин такого класса, и каждая из них по силе равнялась целой армии. Только две из них Гримберт считал не уступающими «Золотому Туру», а может, где-то и превосходящими — легендарного императорского «Изумрудного Орла» и внушающего трепет «Великого Горгона», принадлежавшего господину императорскому сенешалю.
Пока Гримберт размышлял об этом, противостояние едва не приняло угрожающую форму. И граф Даммартен и приор Герард разили друг друга яростными выпадами, не обращая внимания на собравшихся. В речи Теодорика Второго звенели пусть и не явственные, но святотатства, а рыцарь-священник использовал слова, которые едва ли можно встретить в Святом Писании. В другое время Гримберт с удовольствием понаблюдал за этой сварой.
Гримберт сохранял на лице озабоченное выражение, но внутренне улыбался. Он нарочно втянул священника в разговор с графом, зная об их старых размолвках, и теперь получал искреннее удовольствие, наблюдая за тем, как Теодорик и Герард терзают друг друга, вырывая клочья сладкого мяса.
Ссорить всех со всеми — одно из надежнейших правил при разработке сложной стратегии. Поссорить между собой соседей, чтобы те из-за мелочных размолвок посеяли между собой шипы недоверия. Поссорить сюзерена и вассала, чтобы нарушить прочность их связи, связанную клятвой. Поссорить союзников, чтоб те больше никогда не могли положиться друг на друга. Превратить недоверие в неприязнь, а неприязнь в смертельную вражду — одно из основных правил политики.