— Сдаётся мне, в этом случае христианство — самая великая сила противодействия злу на Земле?
— Верно, — радостно сказал Питирим. — Потому что Господь любит каждого человека и ненавидит зло, человеком творимое. И мы также призваны не смешивать зло с человеком, но разделять: зло — ненавидеть, а человека в рабстве у зла — любить и спасать этой любовью.
— Как ты спас Настеньку… — прошептал я.
— Верно, Андрей!
Питирим откинулся на сидении, запрокинул голову, закрыл глаза и со вздохом сказал:
— О, Андрей, если бы ты знал, как я хочу встретить того самого человека, который напал на меня в парке! Я всё время помню ту минуту, когда в его глазах угас холод, и они потеплели… хотя бы на миг… Андрей, он — живой, его ещё окончательно не убило зло! И, хотя в следующий миг он поступил жестоко, я всё время храню его образ в сердце таким, каким запомнил его в ту минуту, и молюсь о нём. Я полюбил проблеск света на его прекрасном лице и умоляю Бога о возможности встречи. Мне очень нужно встретиться с ним, чтобы поговорить. Он в большой беде!
Я вспомнил ожоги на теле Питирима и содрогнулся.
— По-моему, в большой беде — ты, — сказал я. — Прости меня, но я не могу принять то, о чём ты мне говоришь.
— Это нормально, Андрей. Такая сила любви — не человеческая, это Христос во мне так любит его. Без Него мы не можем делать ничего. Без Него мы — ничто!
— Вот и я… ничто, — согласился я. — Но я знаю, что хочу большего.
— Он даст это тебе! — с силой сказал Питирим.
— Да будет так! — воскликнул я.
Я погрузился в молчание. Мне было о чём подумать. На сердце были слёзы: я оплакивал свою никчёмную пустую жизнь.
Впереди чуть более густой синевой на фоне неба проявлялись горы. По мере того, как мы к ним приближались, горы приобретали всё более чёткие очертания. Дорога привела нас к деревне Трёхгорка, которая приютилась у подножия горы. Не въезжая в деревню, мы покинули внедорожник, и, стараясь держаться подальше от крайних домов, пошли искать дорогу. Между деревней и горой протекал быстрый ручей, через который был проложен деревянный, шаткий мост. Далее от моста дорога поднималась вверх, где она раздваивалась: одна уходила круто вверх, другая, более пологая, петляла, направляясь на север. Я сверился с навигатором. Похоже, нужной нам дорогой как раз была та, которая круто шла вверх. Питирим со мной согласился. Мы вернулись к внедорожнику.
— Полагаю, нам нужно поплотнее поесть, — как-то странно сказал Питирим. — Возможно, нам не скоро получится поесть снова.
— Если ты так полагаешь, я не против! — со смехом сказал я.
Я достал наши припасы, согрел чаю, разложил по тарелкам и приготовился к молитве. Питирим сидел на бампере багажника, держал в руках тарелку и молчал. Я занервничал.
— Что-то случилось, Питирим?
— Андрей, — он поднял глаза, и я провалился в их глубину. — Я хочу что-то сказать тебе…
Он говорил так, что я не узнавал его голоса. Мне стало страшно. В его глазах была такая бездна, что мне казалось: со мной говорит… со мной говорит сам Господь…
— Андрей, — звучал голос во мне. — Если ты продолжишь свой путь, ты уже не сможешь войти в свою прежнюю жизни. Ты не вернёшься на работу. Возможно, ты не сможешь больше увидеть своих знакомых. Я не вправе умолчать об этом, не вправе тебя об этом не предупредить. Ты ещё можешь оставить мне тёплую одежду и еду и позволить мне идти дальше, а самому вернуться. Возможно, тебя найдут, и тебе придётся ответить за эти дни, проведённые со мной в пути, но с тобой не будут вести себя жестоко: ты — не христианин. После некоторых неудобств и допросов ты сможешь вернуться к обычной жизни. Если захочешь, то сможешь всё забыть. Сейчас есть для этого специальные средства… Если же ты пойдёшь дальше со мной — твоя жизнь изменится навсегда. Ты разделишь судьбу гонимого Божьего народа, а его ждут лишения, или пытки, или смерть. Ты много и так для меня сделал, брат Андрей… Ты в полном праве со спокойной совестью возвращаться домой. Подумай, пожалуйста… Подумай, брат Андрей.
Я подумал. Ещё раз подумал… и ещё раз подумал. Потом сказал:
— Питирим… Как ты не понял, что для меня будильник в восемь утра — это и есть пытки и смерть!! — Я с такой силой треснул ладонью по борту внедорожника, что отбил её. — Ты что, предлагаешь мне выбор между христианством и будильником?! О нет, Питирим! Выбора у меня никакого нет! Я иду с тобой и только с тобой! Как ты не понимаешь?! Я не хочу возвращаться в мир, в котором нет смысла и любви! Я не знаю, смогу ли я вынести пытки, — ещё никогда не пробовал, — но знаю: как только я тебя отпущу, как только ты скроешься с глаз, поднимаясь вверх по этой тропе, я сойду с ума от горечи потери и одиночества! Я люблю тебя, Питирим! Я люблю Христа, который в тебе! Я рядом с вами живой, и не хочу умереть снова, ведь я только начал жить по-настоящему!
Я задохнулся и закрыл глаза, чтобы удержать слёзы горечи… Питирим встал и обнял меня так крепко, как никто и никогда ещё не обнимал меня. Меня охватило крылом спокойствия и мира.
— Благодарю тебя, брат Андрей… — прошептал Питирим. — Я тоже тебя очень сильно люблю. И не хочу потерять тебя…
Он взял меня за плечи, отодвинул и посмотрел, как будто любуясь. Потом он взял мою тарелку и протянул её мне.
— Ешь! Да благословит Господь нашу трапезу!
Я взял тарелку, а из глаз прямо в неё полились слёзы. Я второй раз в жизни плакал… Нельзя же вот так вот с живым человеком…
Мы уселись рядышком на бампере багажника и молча поели. Когда в моей тарелке еда заканчивалась, Питирим подкладывал ещё.
— Ты ешь, ешь, — приговаривал он.