В этом заявлении, вообще говоря, был смысл. Хотя город давно выплеснулся за стены, а сами стены обветшали, хотя старые медные пушки на башнях стояли без дела как бы не с самого момента, когда разрушенный альвами город был отстроен заново — Кармон не был вовсе уж беззащитен. Гуасил имел в распоряжении около трех десятков наёмной стражи, которую (по воспоминаниям Доранта от прежних приездов) постоянно и жёстко муштровал, и стражники, набранные с бору по сосенке из ветеранов распавшихся компанид, были, может быть, по возрасту не очень подвижны, но в большинстве своём опытны и внимательны. По крайней мере, с уличной преступностью они боролись довольно успешно — в тех случаях, когда преступники забывали с ними делиться или зарывались до того, чтобы задеть интересы кого-то из влиятельных горожан.
Кстати, вооружены и экипированы были они очень даже неплохо, достаточно новым оружием и амуницией, регулярно закупавшимися на деньги императора и городские налоги. Гуасил в Кармоне не воровал — ему было просто не надо, при состоянии его жены. Да и сам он когда-то имел свою компаниду, которую распустил, лишившись левой кисти и левого глаза в деле под Геррионом.
Народ во дворе задвигался, заговорил, засомневался.
Дорант выдвинулся вперед и предложил послать боевых слуг на разведку, парами.
И их бы отправили, да тут в ворота снова застучали.
Это снова пришли из дома Харрана, Калле — боевой слуга Доранта — и Самир, старший из харрановских боевых слуг.
— Господин, — взволнованно доложил Самир, — у нас тут альв в доме!
Услышав слово «альв», ближайшие замолкли, и круг молчания в момент распространился по всему двору.
— Сколько их? — Спросил Харран.
— Да один, один-единственный!
— Рассказывай, не тяни!
— Как вы уехали, мы поужинали, дела переделали, я на стражу двоих поставил, да мы и спать собрались. А тут он, и сразу всех резать, кто на крыше спал. Восьмерых положил, гад! Потом Франге проснулся, тревогу поднял. Альв и его… Мы повскакали, парни, что дежурили, с фонарем выбежали — а во дворе альв на них набросился. Калле вон с Сеннером тоже выскочили, с мечами на него. Он Сеннера убил, и наших тоже. А тут Эд косоглазый выскочил из окна — он с вечера выпил и лег при кухне проспаться — и сразу выпалил из пиштоли, куда попало. Альв этот, видно, услышал шум и дернулся в сторону, да под пулю как раз и влетел.
— Насмерть? — Спросил Харран с надеждой.
— Да не, альва меж ушей причесало — он и сомлел. Черепок у него крепкий, да ударило сильно. Пуля дальше полетела, от фонтана камень отбило и Зараку прямо в морду, теперь шрам будет и зубов он недосчитался. Я Эду потом рыло начистил: альва он подстрелил, ясное дело, да негоже так стрелять-то, навскидку, в темноту. Как ещё он в альва попал, а не в кого из нас.
— А с альвом что?
— Да что? Повязали мы его, пока валялся, и в клетку к той альве кинули. Так она его сразу давай обнимать да обтирать, чисто как у нас жёнка раненого воина.
Харран не успел и слова сказать, как ньора Амара, внимательно слушавшая этот разговор, скомандовала:
— Ну-ка, веди, показывай своего альва!
И они пошли смотреть альва — практически все, кто был во дворе.
[1]Это сильное преувеличение. Кольчугу копье альвов не пробивает. От силы — кожаный колет. Другое дело, что альвы мечут копья (и вообще любые предметы) с необычайной для людей меткостью и легко попадают на большом расстоянии в неокольчуженные места.
Глава 8. Уаиллар
1
Он очнулся, не понимая, где находится. Голову раскалывала тяжёлая боль, начинавшаяся где-то за глазами; макушку сильно саднило — видимо, он получил рану. К горлу поднималась тошнота. Уаиллар сглотнул несколько раз и попытался открыть глаза. Ему не сразу удалось сфокусировать взгляд. Было темно; вокруг метались оранжевые пятна дрожащего неестественного света, рождённого огнем. Воин лежал на боку, головой на знакомых бёдрах Аолли. Больше вокруг него ничего знакомого не было: грязная истоптанная земля, усыпанная сухой травой, куски каких-то плодов в углу, толстые вертикальные прутья из порченого огнем камня, ограничивающие небольшую площадку — оллаау, загон для пленных, понял он, — желто-коричневая глиняная стена за ними, видные в неверном полумраке.
В ушах воина стоял шум, то ли от последствий удара, то ли доходивший извне — он не мог понять. Будто сплетались громкие грубые и низкие голоса, рычание и шипение неведомых зверей. Воздух был полон незнакомых и неприятных запахов.
Уаиллар вспомнил, что произошло, и едва не завыл от отчаяния. Он дернулся, и мягкая рука Аолли накрыла его глаза:
— Не вставай пока, мой аиллуо, — она обратилась к нему, как положено покорной жене обращаться к воину — так, как не было принято между ними. — Я говорю над твоей раной, тебе скоро станет легче.
Она провела рукой над его макушкой, и Уаиллар поневоле погрузился в мутное забытьё.
Снова очнулся он, когда его лба коснулось солнце. Было уже утро в самом разгаре. Голова болела меньше, рана на голове характерно зудела — как бывает после целебного наговора: стянулась и затягивалась. По-прежнему тошнило, хотя и не так сильно, как раньше. Обычное дело после сильного удара по голове.
Уаиллар приподнялся и осмотрелся. Он по-прежнему лежал головой на бёдрах Аолли; она же, откинувшись спиной на прутья, дремала, сидя в углу клетки. «Устала, бедная», — подумал Уаиллар, чувствуя нежность и неловкость, потому что устала она, заговаривая его рану. Дело воина — защищать свою аиллуа, избавлять её от забот, а тем более страданий. Тем более — беременную.
А он вот — не смог.