— Рылом не вышли — царей судить! — усмехнулся в рыжие усы Коба.
К прибытию сталинского цеппелина вино в Вятке было, как это ни странно, найдено, и ванна нагрета в точности до нужной температуры. А в десять ноль — ноль в штабной вагон вкатили примотанного верёвками к инвалидному креслу грустного Исаака Бабеля с разбитыми губами. Его тетрадь с записями на палехском подносе уже была густо изляпана красными винными отпечатками пальцев Кобы. Разговор между двумя революционными гениями не сохранился — нечего здесь пиарить, история вообще говоря, наука классовая — Inelligenti pauca.[6]
ГЛАВА 15. ЗАГОГУЛИНА
Товарищ Сталин показался Петру на редкость задушевным хозяином.
— Ты кушай, Петь, не отказывай себе ни в чём. Эта птичка под коньяк очень хороша — хоть она и не орёл, как ты, совсем маленькая, зато, сцуко, жирная! Называется смешно — дупель. А выпьем мы с тобой — угадай за что…
— Полагаю, за искренность? — ляпнул Ганешин первое, что взбрело на ум.
— Браво — аллаверды! Вот только искренность в революции не всегда полезна — тому есть масса очень плохих примеров. Один Юровский с дочерью чего стоят… Прикинь — от усердия привёз Свердлову царскую голову в спирту. Теперь Михалыч брызжет слюной и требует себе голову Ленина — для коллекции. Да только хрен ему — Ильич ранен смертельно, но умереть он не может.
— Бессмертен?
— Да нет, — усмехнулся Коба, — просто у них, колдунов, порядок такой — не умрут, пока кому-нибудь силу свою не передадут. Вот я и запер его в Горках под охраной — пусть помучается.
— Ну, тогда — за беспощадность?
Иосиф Виссарионович поморщился:
— Плоско, кацо, не вижу диалектики. Церковь тоже была беспощадна в своей борьбе. Миллионы невинных попы угрохали ради выдуманной идеи: «Троица — всем построиться!» Я же, если ты не в курсе, в тифлисской семинарии обучался… На одном курсе с Жорой Гурджиевым. Большой был знаток — он-то мне и предсказал русский трон.
— Товарищ Сталин! — расправил культовые усы Пётр, — А вы в ад верите?
— Ад каждый в своём уме строит, Петька — и как правило, всё у него потом сбывается. А вечных мук нет — только вечное возвращение.
— Я предлагаю тогда тост — за рай! — горячая слеза преломила золотое сияние коньяка в тонких гранях хрусталя. — Где травы да цветы! Гуляют там животные — невиданной, едрен-батон, красоты!
— Вот ты и размяк, Будённый! — Коба тепло обнял за плечи своего нового друга и, осушив бокал, поцеловал его в шершаво торчащий ус. — Мы с тобой, Петька, отныне будем вместе — как стручок и горошина. Вся Россия — наш сад! У меня друзей до тебя по жизни не было — одни якобинцы местечковые, и каждый из них всегда тянул бурку на себя — нерусь, упыри болотные… Нет, сожгу их — а прах в стене замурую, чтобы подольше на том свете маялись. Наливай — или краёв не видишь?
Иосиф крякнул, закусил спаржей и устало улыбнулся:
— Почитал тут дневники великой княгини Елисаветы — Юровский, прыщ, после того, как её в шахту спихнуть, архив мне приволок. Пишет дама в дневнике: «Унижение и страдание приближают нас к Богу». Прикинь — к Богу! В какой только помойке такого бога нашла? Большевики дурище всю родню угрохали, в серной кислоте растворили и закопали! Царскую семью… тьфу, да и какие из них к свиньям цари! То ли дело я… Иисус из Назарета им сказал — открой сына Божьего в себе — а они вместо этого начали старым костям и тряпкам поклоняться, из дощечек слёзки давить. Неумный контингент, злой и глупый.
— Выходит, потому их и убил народ? — в голове у Петра шевельнулся отблеск смутного понимания.
— Да! Ты первый, кто понял — Романовы сами себя высекли. Унижение и страдание, страшный суд — для народа оно, положим, и не плохо, чтоб побаивались. Но не для царей же! Сами в свою яму угодили — просрали державу, мою желтоволосую Русь! Гавно! — Коба, за минуту до того спокойный, вдруг уже, пенясь слюной, топал сапогами и орал. — Хрена я вам сдам Русь-матушку — абасрадзе!!! Позавчера грохнул сцуку Ульянова — завтра остальных. По списку: Свердлов первый! Феликсу приготовиться! В очередь, сукины дети! — У-у-у-у-у-у… — Пётр изо всех сил сжал в братских объятиях вздрагивающее тело своего больного друга. От нечеловеческого воя Кобы заткнули уши латыши на платформе, в лесах откликнулись разжиревшие волки, почуяв страшную сталинскую боль…
Вокзальные бабы загляделись на набегающую с востока чёрно-сизую тучу в косых молниях.
«Колчак грядёт!»
«Воистину Колчак!»
— А залупу тебе, мурло адмиральское! — Ганешин концом шашки разжал зубы товарищу Сталину и влил ему в рот будённовские двести граммов коньяка. Тот, несколько раз дёрнувшись, затих — и вскоре уже вполне осмысленно пошевеливал тараканьими усами.
— Что это с тобой было, Коба?
— А, дух Ильича навещал — домой просился… — слабо прохрипел вождь, пошевелив пальцами суховатой левой руки… — Так что, Петруха, может вдвоём мы с тобой и вырулим? Где, говоришь, твой бронепоезд пыхтит? Поскрёбышев, карту на стол!
— Если отгоним его за Котельнич и отступим для виду — белые поведутся, — оживился Будённый. — Займёт офицерьё Нему — и засунет голову в наш мешок. Двое суток им на мазурку с поповнами — а там отрезаем с севера тачанками, с юго-запада бронепоездом — и отрабатываем по посёлку главным калибром. После чего на месте Немы останется яма. Как тебе план?
— Не башка — а Исполком Верховного Совета! Если адмирала откинешь — место в моём цеппелине гарантирую тебе навечно!
— Спасибо, Коба — да только я не авиатор. Позволь лучше мне вернуться к войскам.
— Что — русалки спать не дают? — усмехнулся Сталин.
[6] Понимающему достаточно. (лат.)