Но, когда исполнилось мне шестнадцать годков, староста отправил меня в Петербург, ко двору царевны Елизаветы Петровны. Только, какой там двор — царевна была беднее некоторых графьев или баронов. Не жаловала ее царица Анна Иоановна. Одно только было хорошо — добрая была дочь Петра Алексеевича, не обижала слуг своих понапрасну. Вот и меня приставила к делу — начал я помогать кузнецу, который работал на Смольном дворе — там жила Елизавета Петровна в Девичьем дворце, который велел построить для нее царь Петр.
Работа мне нравилась. Силушкой меня Господь не обидел, да и, махая тяжелым молотом, вспоминал я кузнеца Ильмаринена, выковавшем волшебную мельницу Сампо. О нем рассказывала мне бабушка.
— Учись делу, Кузьма, — говаривал мне кузнец, дядька Игнат. — Руки твои всегда тебя прокормят.
И действительно, наука его мне потом не раз пригодилась.
А вот сейчас я лежу один под кустом, и жду, когда смертушка моя придет. Нет, не видать мне никогда родной сторонушки. А так хочется увидеть…
А началось все с того, что я стал моряком. Точнее, корабельным кузнецом. Началась замятня в Польше, где умер старый король, а новых королей на его место оказалось сразу двое. Одного — Станислава Лещинского — поддерживал его зять, французский король Людовик. А второго — сына покойного короля Августа Саксонского Фридриха — поддерживала наша царица Анна Иоановна. Чтобы посадить на польский престол этого Фридриха, в Польшу вошли наши войска. А в Данциге хотел было высадиться французский десант, но его отбили и заставили убраться восвояси.
Меня же, когда началось все это, взяли и отправили послужить России-матушке. И попал я на 32-пушечный фрегат «Митау», которым командовал капитан полковничьего ранга Петр Дефремери. Хороший он был человек, хоть и папист. Матросов не обижал, с офицерами ладил. Только не повезло ему.
В начале лета 1735 года фрегат наш оказался неподалеку от Данцига в окружении сразу четырех больших военных французских кораблей. Уже стемнело, и уйти от противника — а ведь войну французы нам так и не объявила — было опасно. Места там мелководные, и можно было запросто выскочить на песчаную косу. Капитан Дефремери созвал офицерский совет, на котором было решено, что раз Франция и Россия не воюют, то опасаться нечего, и захват нашего фрегата будет сравни пиратству. К французам послали мичмана Войникова, но обратно он не вернулся.
А вместо него к нам на шлюпке приплыл французский офицер, который велел, чтобы капитан Дефремери немедленно прибыл на флагманский корабль французской эскадры. Наш командир сказал, что он когда-то служил вместе с адмиралом Берейлом, который командовал французской эскадрой, и думает, что договориться с ним все закончить миром.
Только все вышло по-другому. Французы арестовали капитана Дефремери, а с их кораблей спустили шлюпки, захватили наш фрегат, объявили его призом и увели в Копенгаген. Вот так я и попал в плен.
Правда, продержали наш «Митау» и его команду в плену недолго. Как я узнал потом, уже через месяц наши вернули французам их пленных, а они — фрегат и наших пленных. Только меня уже с ними уже не было.
Дело в том, что я сбежал из плена. Ну не нравится мне быть в неволе. Да еще французские солдаты — такие наглые. Все норовят толкнуть, когда идешь мимо них, и при этом смеются прямо в лицо. Ох, как хотелось ударить кого-нибудь в морду! Но ведь они с оружием, а ты без. Убьют, и за борт выкинут.
В общем, как-то ночью я вышел на палубу, увидел, что караульный спит, прислонив фузею к мачте. Потихоньку спустился по трапу, сел в лодку, отвязал канат и был таков.
Потом я бродил по порту, где таких же, как и я, моряков было полным полно. Неожиданно я услышал знакомую речь — кто-то кого-то спрашивал по-фински о том, какая завтра будет погода, и откуда будет дуть ветер.
Финский и карельский языки похожи. Я подошел к морякам и заговорил с ними. Они были матросами шведского торгового корабля, который направлялся в Квебек — это город такой в Новом Свете. Шведы везли туда железо, а назад собирались взять мягкую рухлядь — шкурки бобров, выдр и других зверей. Финны, которых звали Пекко и Микко, предложили мне отправиться вместе с ними в Новый Свет.
— Вернешься, денег заработаешь, да и война к тому времени кончится, — говорил мне Пекко. — А может, и насовсем там останешься — я слыхал, что в Канаде этой живется легко и весело…
Да, весело… Бок болел все сильнее и сильнее. Кровь вроде уже больше не тела из раны, но я чувствовал, что силы покидают меня. Надо как-то добраться до дома. Только бы дождаться темноты. Эти разбойники, что меня подстрелили, к ночи вряд ли сюда вернутся.
Корабль наш дошел до Квебека благополучно. Правда, попали мы по дороге в сильный шторм, думали, что пойдем ко дну, только Господь смилостивился, и море успокоилось. Как оказалось, в Квебеке жили французы — такие же, как те, от которых я сбежал в Копенгагене. Только здесь они были попроще, да и нос перед нами не задирали. А вот англичане…
Из-за них-то я и остался здесь. Разгрузили мы корабль, и стали ждать, когда наш капитан сторгуется с местными купцами, и наберет товару на обратную дорогу. А мы с Пекко и Микко отправились в местный кабачок, чтобы выпить стаканчик-другой рома. Эх, зря мы туда пошли…
Сидели мы втроем за столом, пили, разговаривали. И тут к нам прицепился пьяный английский моряк. Морда у него была красная, видно, он уже давно бражничал. Чем-то ему Пекко не понравился. Сначала он бранился дурно — я уже начал понимать немного по-французски и по-английски — а потом взял, да и ударил Пекко по лицу. Ну, тут и началась драка. Англичане полезли на помощь к своему, а за нас заступились французы — они страсть как англичан не любили. Этот краснорожий выхватил нож, и кинулся на меня. Я взял, да приложил его оловянной кружкой по голове, да, видно, перестарался. Англичанин упал и помер.
Тут стражники местные прибежали, но французы, которые с англичанами дрались, не выдали меня, а помогли из города бежать. А один охотник за бобрами, Жаком его звали, с собой взял, сказав, что пока все это дело не забудется, мне лучше бы в лесу пожить. А потом можно будет вернуться в Квебек и наняться на корабль, идущий в Европу. А там уже и до России рукой подать…
Добрались мы с Жаком до хутора, на котором жили дикие люди, индейцами называемые. Это я потом узнал, что они разные бывают, и друг друга часто не понимают. А так мне они показались одинаковыми, все на одно лицо. И бабы у них — те, к кому я попал, их называли «иаконкве», тоже на наших не похожи. Но среди них были молодухи ничего, на лицо приятные.
Узнал я и как племя именуется, в которое меня Жак привел. Французы называли их «макуасами», сами они себя — «каниэнкехака», а если по-русски — «людьми кремня». Мужики у них были хорошими охотниками, но смотреть на них было страшно — головы выбриты, лишь клок волос торчит. А как на войну идти, так еще раскрашивали себя страхолюдно. Воевать они любили, нападали друг на друга, таких же как они индейцев. Бились жестоко, а если в плен кого и брали, то мучили немилосердно.
Но меня они встретили хорошо. А когда узнали, что я в кузнечном деле разумею, да и в плотницкое знаю — так вообще зауважали. Даже жену для меня нашли, правда, не девку, а бабу вдовую, с двумя детишками — парнем и девкой. Мужа ее медведь задрал на охоте, так и жила она одна без мужика, бедствовала. Сама она еще не старая была, моя ровесница. И на лицо пригожая. Белое Облачко ее звали. Красивое имя. А мне они тоже имя дали. Стали называть Ононтио — «огромный», «большой» на их языке. И вправду, я был выше их мужиков. Да и силушкой меня Господь не обидел.
Вот так мы и стали жить с ней невенчанные. Только где в лесу священника найдешь-то? Можно было, конечно, в Квебеке у кюре тамошнего повенчаться, только мне тогда в город лучше было не соваться, да и не любил я папистов. Хотя, были среди них и хорошие, душевные люди. Вон, Жака взять. Он мне из Квебека инструменты кузнечные и слесарные принес, недорого взял. Я с ним шкурками рассчитался — вспомнил о самодельных ловушках, которые у себя в Кончанском делал. Стал их ставить, вот и пушнина появилась. Индейцы на них смотрели удивленно, и только головами качали.
Жили мы с моей женой хорошо. Жили отдельно, хотя тамошние индейцы живут все вместе в длинных домах — под одной крышей весь род. Строят дом они всем скопом — созывают всех молодых парней и девок из селения. А за работу потом с ними рассчитывались угощением. Работают они споро — день-два и дом готов. Правда, строили они дом не как у нас. Не рубили сруб, а строили из дерева каркас и покрывали его корой. Селения их обычно состоят из одного-трех десятков таких домов. Но их может быть и больше. Хотя «люди кремня» и слывут воинственными, но свои деревни они на всякий случай огораживают высоким тыном.
Здешние бабы хотя мужей и слушают, но власть в племени имеют большую. Без их совета вожди ихние ничего не делают. В мирное время у них самый главный в роду «сахем». Все сородичи стоят друг за друга, помогаю, мстят за обиды. Только вот выбирают этих самых сахемов самая старшая из баб местных — «овачира» их называют. Меня как бы приняли в род, но все равно посматривали косо. Наверное, потому что мы с моей женкой жили отдельно. Я срубил избу, рядом устроил кузню, словом, хоть и со всеми, но как бы и сам по себе.
Родилось у нас двое детишек — сын и дочка. Я им русские имена дал: Андрей и Василиса. Но крестить их не крестил, хотя молитвам православным и научил. Жили мы не тужили, я в кузнице работал, ножи ковал — индейцы за них много шкурок давали, оружие чинил, а если время было — на охоту ходил. Помню, как медведя на рогатину посадил. Мех у него оказался не такой как у нашего — черный и гладкий. Правда, здешние медведи были поменьше наших и не такие злые. А Облачко мое — я ее Аграфеной называл — хозяйство вела: еду готовила, одежду шила, детей нянчила. Здесь бабы все хозяйство вели: сажали маис — это трава такая высокая — с человеческий рост, а на ней в листьях колос с зернами крупными. Сажали они на огородах бобы и тыквы. Индейцы собирали этот маис и продавали французам. А вот мужики такой работы чурались. Они заставляли рядом с бабами трудиться в поле пленных. Еще они сок варили, который добывали из местных кленов. Когда начиналась варка, то селение становилось пустым — все уходили в лес, ставили там шалаши и вываривали сок.
А вот воевать и охотиться — это мужское дело. Ну, а если не было войны и охоты, то мужики рыбу ловили.
Так я прожил в селении индейском лет пятнадцать. А потом пришла беда, откуда не ждали. Начали в селении люди болеть. Сначала у них начинался жар, на коже появлялись пузыри, которые вызревали и лопались. Люди задыхались — у них нарывало горло — а потом и умирали. Болезнь эта страшная называлась оспой. Поговаривали, что ее занесли к нам английские торговцы, которые продали в соседнем селении одеяла, в которые раньше заворачивали своих больных оспой.