— Прости меня!
— Это ты меня прости. Я сама все тогда устроила. Кто ж знал, что все так получится… А насчет этих… знаешь, я тут ни за кого замуж не хочу.
Я тогда шутливо спросил, «а за меня?», на что она ответила вполне серьезным тоном:
— За тебя, милый, пошла бы хоть сейчас.
— Но зачем я тебе, без денег, без каких-либо перспектив в жизни?
— Люб ты мне, и мне все равно, есть у тебя деньги или нет. Приходи, когда будешь готов.
А потом Дженни предложила мне продолжить “обследование”, начатое тогда в колледже. Нет, невинность я с ней не потерял — впрочем, у меня уже были, скажем так, пара “нежных объятий” с прекрасными индианками — но именно тогда и возникли все те зарисовки. А после того, как закончилась научная их часть, я решил ее нарисовать одетой — и потом, по ее настоянию, нарисовал ее обнаженной в полный рост. Оригиналы я вырвал из тетради и отдал ей, а сделанные тут же копии оставил в тетради.
Вздохнув, я отвлекся от сладких воспоминаний и углубился в лес. Я, конечно, не индеец, но след вижу хорошо, тем более городского человека, бегущего по лесу. Да и Грант, преследовавший Оделла практически по горячим следам, оставил след ничуть не менее заметный. Ага, бежал Оделл вот до этой поляны. А дальше куда? С другой стороны опушки виден след Гранта — одного. Ну, это меня интересует мало. А вот что это вон там, слева? Понятно, здесь Джонни спрятался и пропустил Гранта мимо. А что дальше? Малинник. И вон там явственно видны следы пребывания медведя. Но в ту сторону следы не идут — и правильно, медведи редко нападают на людей, но приближаться к ним все равно не стоит. А вот в этом направлении что-то угадывается. Пойдем-ка для интересу. Куда это он направлялся? Как говорится, «иди на запад, молодой человек»?[30] Там, в Аппалачах, он точно не выживет, у него не то что ружья, а даже ножа с собой нет. Вот разве что выйдет на каких-нибудь индейцев, но после художеств Скрэнтона и это может кончиться весьма плачевно. Итак, поторопимся…
Надо было мне не забывать одну из любимых пословиц моей бабушки, «haste makes waste»[31]. Кроме следа Оделла, я перестал обращать внимание на то, что было вокруг меня. Поэтому я несколько удивился, когда неожиданно ощутил, что земля ушла у меня из-под ног и я начал стремительно падать лицом вниз. Практически на лету мои руки подхватили и растянули в стороны, а кто-то уселся на меня сверху, запрокинув мою голову за волосы назад и зажав мне рот, и со странным акцентом прошептал мне в ухо:
— Представьтесь, мистер, будьте так добры…
12 июня 1755 года. Леса где-то между Сасквеханной и Джуниаттой.
Джонатан Оделл, хирург.
Положение мое было отчаянным. У меня не было ни ружья, ни даже ножа — его вместе с футляром снял с меня Хэйз перед тем, как распутать меня, и сунул в мой мешок, а вокруг бродили лишь злые медведи, люди Скрэнтона, и индейцы, которые, после того, что учинил с ними Скрэнтон, вряд ли будут ко мне добрее тех самых медведей. Я вознес молитву к Господу нашему Сладчайшему Иисусу, и даже не заметил, как начал произносить ее вслух; а затем и запел сто сорок девятый Псалом в божественной обработке Исаака Уоттса:
И тут вдруг я почувствовал сильный удар по ребрам; как хирург, я подумал, что хорошо еще, что они вроде не треснули. Я упал и повернул, как мог, голову. Надо мной возвышался звероподобный Ахиллес Грант. Последовал еще один удар ногой; на этот раз, восьмое ребро сильно заныло, а мой мучитель прошипел:
— Заткнись, сволочь! Ты что, хочешь, чтобы сюда сбежались индейцы?
Другой голос (как мне показалось, Мартина Филлмора) ответил Гранту:
— Ахиллес, не надо! Вспомни, что сказал босс — с его головы не должен упасть ни один волос!
— Волос и не упадет. А так пусть запомнит, как нужно себя вести. А про Брэддока не беспокойся — Хэйз и Адамс побежали в лагерь, расскажут ему, как все было. — И Грант (больше было некому) изо всей силы дал мне еще раз по ребрам.
— Хватит, Ахиллес, — проворчал еще кто-то; наверное, Генри Бичер — тот обычно молчал, и его голос я слышал хорошо если два или три раза. — Хватайте эту свинью за руки, и пошли отсюда поскорее.
И вдруг я услышал всхлип от Гранта. Я обернулся. Двое в странной лохматой одежде опускали на землю тела Бичера и Филлмора — почему-то я сразу подумал, что они либо мертвы, либо уже не жильцы — а третий сидел на моем мучителе; руки его были стянуты за спиной, а во рту красовалось нечто бежевое. Не успел я поблагодарить Господа за неожиданное спасение, как увидел рядом с первыми двумя мертвенно-бледного Вильсона, тоже со стянутыми руками.
— Это и есть ваш Оделл? — спросил у него один из зеленых. Акцент его мне показался странным — говорил явно иностранец, но произношение его было ближе всего не к английскому жителей метрополии, а к акценту колонии Новой Кесарии, известной обыкновенно как Нью-Джерси. Вильсон, чей рот точно так же был чем-то забит, лишь кивнул головой.
— Господин Оделл, мы ваши друзья, — сказал мне тот же человек, подавая мне руку. — Как ваше самочувствие?
— Мне кажется, что одно из ребер треснуло, а так, в общем, нормально, с учетом ситуации, — вымученно улыбнулся я. — А вы кто?
— Господин Вильсон рассказал нам, что вы бежали из протеста против того, что Скрэнтон с его людьми пошли громить индейскую деревню. Да и сам Скрэнтон подтвердил, что приказал вас связать и оставил под охраной. Поэтому к вам претензий никаких. Наш медик осмотрит потом ваши ребра, а пока пройдемте с нами.
— А что с Томом Вильсоном? — спросил я. — Он тоже не принимал никакого участия в убийствах индейцев. Да и человек он очень хороший.
Вильсон благодарно посмотрел на меня, но во взгляде его я заметил некий фатализм; похоже, он решил, что отмучился, и что жизнь его подходит к концу. Но незнакомец ответил:
— Посмотрим. Индейцы требуют, чтобы мы отдали им всех, кто был в группе Скрэнтона. Но решать будет наш командир.
— Благодарю тя, Христе Боже, — возрадовался я. — Индейцы, как я читал у французских философов — люди благородные, и, когда разберутся, то ничего Тому не сделают.
Взгляд же Вильсона потускнел, только мне там еще почудилось нечто саркастическое. Да, подумал я, похоже, маловер он — не верит ни в благородных дикарей, ни в промысел Господень. Ну что ж, придется мне помолиться за него, и, тем более, поговорить с этим их командиром.
Тем временем, двое других сноровисто обыскали Гранта и оба трупа, сняли с них ружья, ножи, и все, что они несли, и связав попарно, навьючили все мешки на Гранта и Вильсона, хотя на последнем уже было два мешка, в одном из которых я узнал свой. И мы, под конвоем этих странных зеленых, пошли по лесу в каком-то известном лишь им направлении.
[30] На самом деле, эта фраза впервые появилась почти через сто лет.
[31] Можно перевести примерно так: торопливость все портит.