— Княже, а что ты делать-то хочешь?
Я рассказал ему про наши планы, на что тот лишь покачал головой.
— Княже, вас вон сколько мало, как вы с ордынцами-то воевать будете? Я бы дал тебе людей, да у меня лишь одна сотня, остальные кто в Курске, кто в Осколе, кто в Воронеже. А крепость оставлять негоже.
— Да не надо. Мы справимся. А вот лошадей сменить бы не помешало. — И я подумал, что опять придется показывать бумагу от царя, но Репнин лишь склонил голову:
— Добро. И запасных возьми. А теперь слушай. Один переход тебе до Бельдяжек, один до Любажа. А далее развилка будет. Налево дорога идет в Курск, а направо на Городенскую сторожу[10] и на выселки на полдень от Курска. Мыслю, уже в Стороже никого не найдёшь, а далее и подавно. Тебе, значит, налево.
— Спаси тебя Господи, Андрею!
Бельдяжки оказались крупным селом, построенным вокруг храма и окруженным частоколом — вот только не поможет он против орды, подумал я. Рядом с ней находилась усадьба, где офицеры и заночевали — нас зазвал Иван Бильдин, старый помещик, которому некогда пожаловали усадьбу «на кормление» после многих лет непорочной службы. На мой вопрос, почему он не ушел в Орёл, он с горькой усмешкой ответил:
— Стар я уже, княже, и если Господь приберет меня к себе, то такова Его воля. А мужики мои решили на сходе со мною остаться, да и другие сюда пришли, из полуденных деревень. Вот только баб и ребятишек в крепость отправили.
Любеж же оказался городком с каменным храмом и большой площадью перед ним. Стена вокруг него была, хоть и деревянная, но всяко повыше, чем в Бельдяжках, и с тремя башнями. Но в городе, равно как и в окружающих его деревнях и хуторах, не оказалось ни души. Я приказал ребятам заночевать в домах — и теплее, и удобнее. А на следующее утро мы подошли к той самой развязке.
Подумав, я направил третью роту с обозом в Курск, а сам решил прогуляться со второй ротой чуть правее, в направлении Городенской сторожи, посмотреть, как там. Зря, как оказалось — если первое село, которое мы прошли, было заброшено, но нетронуто, то второе сгорело дотла, причем, судя по всему, день или два назад; ничего уже не тлело, но отчётливо пахло горелым. У пожарищ лежали четыре трупа, изрубленные и обглоданные дикими животными — три мужских и один детский. По моему приказу, мы вырыли яму, благо земля не промерзла, и захоронили их, после чего водрузили на могиле крест. Я увидел, как посмурнели лица моих ребят, хотя еще недавно для половины из них сельские жители были не более чем холопы.
— Что скажешь, полковниче? — вопросил подъехавший ко мне лейтенант Пожарский.
— Пойдём уж в Курск.
Мы повернули по еле заметному проселку на юго-восток, но не успели пройти и двух километров, как из находившейся рядом небольшой дубравы послышался истошный женский крик.
2. Крымско-польское братство
Признаюсь, если бы командовал операцией американский поборник демократии и прав человека в моем лице, мы бы просто расстреляли в этой дубраве все, что движется и шевелится. Но, как известно, бодливой корове Господь рогов не дает. По Сашиному приказу, бóльшая часть ребят пошла в обход, благо рощица была небольшая, а взвод под номинальным моим командованием, хотя на самом деле их вел лейтенант Пожарский, пошел по тропинке меж дубов.
Метрах всего в двадцати тропинка вышла на полянку, где мы увидели такую картинку — с десяток молодых женщин жались друг к другу у двух шалашей. Их держала дюжина татар, громко хохоча, и двое как раз срывали одежду с двух девушек помоложе. А чуть подальше стояли еще двое крымчаков с двумя десятками стреноженных лошадей. К некоторым были приторочены какие-то тюки — вероятно, добыча.
Когда мы вдруг появились из-за деревьев, эти две девушки были уже обнажены, но плодами своих трудов неправедных пришельцы насладиться не успели — два выстрела, и один повалился с простреленной башкой, а другой корчился на земле в агонии. Другие выпустили женщин и побежали. Такое впечатление, что им и в голову не пришло, что женщинами можно было бы воспользоваться, как живым щитом. Для них крестьянки были быдлом — и они почему-то думали, что для нас точно так же.
Еще несколько выстрелов, и пятеро супостатов валяются на земле, а остальных повязали ребята, которые обошли дубраву. Шестерых оставшихся в живых заставили тут же копать могилу «для себя и для того парня» — сейчас не время для гуманизма, оставь этих в живых — опять пойдут угонять наших людей в полон. Один, впрочем, сказал по-польски, что копать не будет — мол, это дело «холопов». Его сразу же повесили, несмотря на истошные крики: «Бендже копал[11]!» Другие сразу начали работать не в пример живее, ведь для них быть повешенным означало, согласно Корану, не попасть в рай.
А вот последнего, в одежде побогаче, привели ко мне.
Тот начал плакаться на таком же ломаном польском, мол, они не виноваты, это все поляки.
— Którzy polacy? — спросил я. Какие, блин, поляки?
— Там, о ясновельможный пане. В лесу… Утекли, когда вас увидели. Они нами командовали.
Интересно. Рощица крохотная — меньше, чем двести на двести метров, где это они могли оказаться?
— Ты кто такой?
— Юзбаши[12] Мустафа ибн Джемиль, ясновельможный пане. Не вешайте меня, я все расскажу.
— Где эти поляки?
— Не знаю, побежали вон туда — и он показал на юг.
И вдруг я услышал мальчишеский голос:
— Княже, вон они, на том дубе.
— Да, двое их там.
[10] Нынешний Льгов.
[11] Буду копать (пол.).
[12] Сотник.