— Элементарно, Ватсон. Коптильня для рыбы.
Ну я и дурак, подумал я. Действительно, рыбу же не только солить, но и коптить можно. А у нас каждая калория и каждый грамм рыбы — и, кстати, мяса — может спасти чью-нибудь жизнь в следующем году. Но когда я рассказал об этом Виталию, тот засмеялся:
— Лёх, да у нас они работают уже и в Николаеве, и в Александрове, и на Гогланде… Проблема не в них, а в таре. Нужны бочки либо ящики; но и эту задачу мы смогли решить — что мы делаем на местах, что закупаем на материке. Кстати, в Нарве очень неплохие бондари, часть я с утра переманил в Николаев, а с другими договорился о поставках в Николаев; нам лишняя тара не помешает уж никак.
Иногда у меня складывалось впечатление, что я — как бабочка, порхаю себе вокруг, пока другие занимаются делом. Тоже мне, глава экспедиции. Хорошо лишь одно — я умею не мешать, когда что-нибудь работает. Зато, когда есть возможность сделать что-нибудь полезное, я этого часто не замечаю.
В тот же вечер после обеда ко мне подошли двое "москвичей", как у нас именовали тех, кто пришёл в прошлое на борту парохода "Москва", покинувшего Владивосток перед тем, как в него вошли красные. Вообще у нас, в отличие от Росса, не было проблем между "форт-россовцами", "москвичами" и "паустовцами"; так мы именовали людей в зависимости от того, кто "попал" в прошлое на каком корабле. Это было, возможно, потому, что мы пытались набирать в поход менее идейных. Да и долгая дорога через полмира по-своему объединила всех нас. Но уровень техники в мире, из которого каждый из нас прибыл, сильно разнился. Иногда это было даже к лучшему — "москвичи", как правило, намного лучше справлялись с техникой времён Второй Мировой.
Тот из них, кто был чуть постарше, обратился ко мне:
— Здравствуйте, Алексей Иванович! У вас не найдётся минутки для нас? Я капитан Иван Алексеевич Решетов, а это поручик Максим Андреевич Россберг.
— Зачем так официально? Зовите меня просто Алексей.
— Непривычно как-то, — улыбнулся Россберг. — Но мы постараемся. Итак, мы оба — военные авиаторы. У меня тридцать шесть боевых вылетов во время Великой войны, а у Вани — сорок шесть.
— Истребители или бомбардировщики?
— Всего понемножку. Он сбил три самолёта, а я лишь один. Но в основном занимались бомбическими ударами. Он по германцам, я по австрийцам. А потом было отречение Его императорского величества, вскоре после чего мне местный солдатский комитет запретил подниматься в воздух, да и у Вани было примерно так же. А потом прилетели немцы и разбомбили наши самолёты — наверное, по наводке этих самых солдатских комитетов. Больше мы не летали, воевали с большевиками в пехоте. Но мы не об этом.
— Алексей Иванович… то есть Алексей, — виновато улыбнулся Ваня Решетов. — Не могли бы вы научить нас пилотировать ваш летательный аппарат?
— Вертолёт.
— Вертолёт, — сказал Россберг, смакуя это слово. — Просто мы кое-что понимаем и в пилотировании, и в уходе за моторами. Поверьте мне, и он, и я были хорошими пилотами.
Я задумался. Конечно, курс подготовки лётчика занимает не неделю и даже не месяц. Но они-то не начинающие. Да и не так это и сложно, более того, инструкция подробная, равно как и введение в пилотирование, прилагались к "стрекозе". Ну что ж, попробовать можно. Тем более, что на Балтику я вернусь нескоро, и кто знает, когда вертолёт сможет пригодиться. Тем более, я посмотрел — температурный режим у него начинался с минус десяти градусов по Фаренгейту, что, как известно, примерно соответствует минус двадцати трём градусам Цельсия. А зимы здесь, по Володиным рассказам, хоть и противные, но такие температуры бывают довольно редко, хотя, конечно, после того, как пыль от Уайнапутины придёт в эти места, всё может быть…
— Ребята, вы английский знаете?
— Лучше, если честно, немецкий либо французский, но осилим и английский, если надо. Впрочем, Ваня лучше меня знает язык коварного Альбиона.
— Есть перевод и на французский, — вспомнил я. — Значит, так. Выдам вам документацию. Читать начинайте сразу. Завтра после обеда поговорим о теории, а затем вы полетите у меня по очереди пассажирами. А там видно будет.
— Спасибо, Алексей Иванович!!
На второй день, мы потренировались на земле, после чего я позволил каждому из них взлететь и сесть со мной в качестве пассажира. Они сделали это столь грамотно, что у меня отлегло от сердца. А к пятому дню они уже летали немногим хуже меня.
Оставшееся время я проводил в управлении, а частично и на радиосвязи с Москвой. Там всё шло своим чередом, и моё присутствие было, по словам Саши Сикоева, конечно, желательно, но они могли и подождать. А ночи принадлежали Эсмеральде. По её просьбе, я нашёл хозяина "кассетника" — это был Виталий — и договорился о том, что я его пока одолжу. И каждый вечер мы танцевали под все менее любимую мною советскую эстраду, и обязательно под "Прощай!" А потом мы занимались физическими упражнениями другого типа, в результате чего я практически не высыпался.
Двенадцатого августа я разрешил нашим новым авиаторам совершить по самостоятельному полёту, после чего они под моим надзором (как будто я в этом хоть что-нибудь понимал) сделали техосмотр согласно инструкции. Обняв их по очереди, я сказал:
— Поздравляю вас, ребята, со сдачей экзамена на пилота вертолёта. Горючего у нас, конечно, не так много, но раз в неделю можете тренироваться.
В тот день, мы с Эсмеральдой впервые после возвращения в Николаев сходили на местный пляж, искупались и понежились в лучах ласкового солнца. А ночь, как и предыдущие, я провёл в объятиях Эсмеральды, но заснуть мне удалось только под утро. Проснулся я часа через два; еле-еле рассвело, но моей южноамериканской принцессы рядом не было, зато на столе меня ждал обильный завтрак. Времени было в обрез — "Русалка" уходила в Александров вскоре после рассвета, — но я всё равно вышел из домика и огляделся, надеясь её увидеть и наконец объясниться с ней. Её нигде не было, и, лишь когда мы отошли от берега, мне показалось, что я увидел чуть поодаль от причала миниатюрную девичью фигурку; но, когда я достал и расчехлил бинокль, никого там больше не было.
Может, так и лучше, подумал я тогда, и занялся другими делами, чтобы не думать о том, что я потерял — и о том, как я был виноват перед моей Лизой. Но перемена мест позволяет отвлечься от подобных мыслей. В Александрове необходимо было сделать последние приготовления, а затем последовала вечерняя переправа в Борисов, где я заночевал в свежепостроенной ночлежке. На следующее утро я еле-еле успел занять место в "княжеском" возке, в котором уже находились Тимофей Хорошев и двое моих ребят, и мы отправились в Новгород и далее на Тверь и Москву.
Погода была практически идеальная — было тепло, но не слишком жарко. Дороги были сухими, что позволяло нам проходить по сорок-пятьдесят километров в день, и двадцать четвёртого августа — четырнадцатого по местному календарю — около шести часов вечера мы прибыли в Новый Торг. Впервые за всю дорогу на станции не оказалось свежих лошадей, но их, увидев грозную бумагу от государя, клятвенно пообещали на следующее утро. И мы решили передохнуть, сходить в баню, а заодно и постираться — баня предоставляла такую услугу за весьма умеренную плату.
После того, как у меня в университете постирался кошелёк с деньгами и документами, я всегда проверяю карманы перед стиркой. И в кармане куртки я обнаружил записку, на которой были изображены две восьмиконечные звезды, так, как их рисуют инки. Внутри были написаны лишь четыре слова: "Ты прости меня, прощай…"
8. Во все тяжкие
Вообще на Руси пили намного меньше, чем в той же Швеции, Дании, Испании либо заморских владениях Португалии. Про другие страны я ничего сказать не могу — не бывал — но подозреваю, что и там всё абсолютно так же. Впрочем, алкоголь достать было можно и на Руси.
Пью я мало, а напиваться не люблю от слова вообще. Но сегодня, после той записки, было так погано на душе, что я решил сделать разок исключение. Главная банщица — та самая дама эпических пропорций, которая некогда уединялась с Густавом, что меня тогда весьма позабавило — предложила на выбор хмельной мёд или пиво; более крепких напитков у неё не оказалось. Пришлось довольствоваться мёдом; сначала он лился в горло, как вода, а что было потом, не помню.