— Вот ужо я им покажу. Есть дома, какие мятежникам принадлежали, а один, на Никольской, давно уже в казне, ведь хозяин его — дальний наш родственник — умер и наследников не оставил. Завтра же пошлю к ним гонца. А дьяка того прикажу… — и он замолчал.
— Благодарю вас, государю, — ответил Ринат. — Но, может, лучше его на первый раз не наказывать? О вашем же добре пекутся.
— Так что, — с удивлением проговорил царь, — я с боярином Ринатом, что в Москве, отсюда говорю?
— Именно так, — ответил я. — Ринат, продолжай!
— Связались мы с Николаевом. Завтра с утра выходит караван…
— Караван? — осведомился государь.
— Так поезд именуется.
— Разумею. Реки далее, боярине!
— Выходит караван со всем, что ты просил, Лёха. Ориентировочная дата прибытия — шестого июля в Новгород — это двадцать шестого июня, государю, по русскому календарю — а семнадцатого в Москву.
— Спасибо, Ринат! Буду в субботу — приеду прямо в Кремль. Приходите в Успенский собор часа так в четыре.
— Так точно.
— Отбой!
Предвосхищая пожелание Бориса, я объявил ему:
— Государю, позволь мне подарить тебе сию рацию, и научить тебя ею пользоваться. С ней ты всегда сможешь связаться с нами.
— Спаси тебя Господи, княже!
7. Седьмая заповедь
В субботу, первого июля, или двадцать первого июня по местному календарю, меня разбудили, по моим часам, в пять часов девятнадцать минут утра. Завтрак был, как ужин Коровьева и Бегемота в «Грибоедове», «обильным, но непродолжительным», и часов в восемь наш караван уже выходил из Вязём.
Вчера весь день моросил холодный мерзкий дождик, единственным спасением от которого было не выходить на улицу. Впрочем, по окончанию наших дискуссий, Борис пригласил меня в весьма уютную баньку, построенную на берегу небольшого ручейка. Да, подумал я, когда у меня будет собственный дом, придется тоже построить баньку, слишком уж это приятно. Поели мы в предбаннике, и, так как и он, и я начали подготовку к причастию, обед наш был без мяса и молокопродуктов, зато с великолепной рыбой. Я понял, что отказ от рыбы в обычные постные дни не был обязателен в то время. Точнее, теперь это и моё время…
А сегодня светило яркое солнце, зеленела трава, а где-то из бесконечной сини над головой переливалась трель жаворонка. Ей вторил птичий хор с деревьев и из кустов, перемежаемый скрипом колес и чечеткою копыт. Впрочем, дорога толком не высохла, особенно в низинах, и передвигались мы где-то со скоростью пешехода, или, может, чуть быстрее.
Мне выпала неожиданная честь ехать в царском возке; Борис сказал мне, когда я, поклонившись, начал горячо благодарить его за такую милость:
— Не договорили мы с тобой, княже.
Но, когда мы сели в возок вместе с двумя рындами, сидевшими напротив нас, он прикрыл глаза и практически сразу заснул. Я хотел было последовать его примеру, но рессор у возка не было — их и изобрели-то, если мне не изменяет память, в середине восемнадцатого века. Да и сиденья были деревянными лавками, хоть и обитыми бархатом, но весьма и весьма жесткими и неудобными, и каждая ухаба немилосердно отзывалась и в филейной части, и по всему телу. Потихоньку, конечно, я привык, и мысли мои переключились на волшебную картину за окнами экипажа. И вдруг меня пронзила мысль: я, наконец, дома.
Когда-то давно, после проигранной гражданской войны, мои предки ушли из России. Думали, что ненадолго — как им казалось, вот-вот должен был рухнуть большевицкий режим. Оказалось, увы, что это было навсегда для них, их детей, их внуков… И только я, правнук того поколения, вернулся на родину. Везде, конечно, по-своему хорошо — в Новой Испании, в Бразилии, в Испании, в Швеции… Но дома лучше. И я всеми фибрами души почувствовал, что мой дом — Русь. Будь то Русская Америка или наша мать — Русское Царство.
И это несмотря на то, что и страна, и общество разительно отличаются и от привычных мне в двадцатом веке, и от страны, где выросли мои прадеды и прабабки, и даже от нашего Росса. Здесь для нас все в диковинку — и язык, и нравы, и структура общества, и даже если не сама вера, то внешние ее формы — от двуперстного крещения и до написания имени Иисуса — здесь его пишут с одним И. Да и во время службы сильно отличался распев и некоторые другие моменты.
Но больше всего я боялся сегодняшней исповеди. И самым большим моим грехом являлось нарушение седьмой заповеди, гласящей коротко и ясно: «Не прелюбодействуй». Один раз мне уже пришлось исповедоваться в этом грехе — после моей мексиканской эпопеи.[1] Но отец Николай сказал тогда, что имело место принуждение со стороны дам, и посему если это и грех, то не столь значительный. И отпустил мне его.
Но вот в случае с Эсмеральдой никакого принуждения не было, и грех был весь мой. С тех пор, я страшился исповеди; хорошо еще, что отец Никодим пришел к нам еще из дореволюционной церкви, когда причащались, как правило, не чаще одного или максимум двух раз в год. А вот теперь придется каяться не только перед Господом и перед патриархом, но и перед самим собой. И это — самое страшное.
Мысли мои прервала остановка возка и склонившийся перед нами слуга, шепотом объявивший, что пора трапезничать. Вышел сначала я, затем один рында, затем Борис, и, наконец, второй рында. На поляне уже стояли стол и лавки, а на них слуги приносили целую череду блюд. Чуть поодаль, за кустами, поднималась струйка дыма — не иначе готовили именно там.
Ни мяса, ни молочного не было — царь, равно как и я, собирался причащаться. Зато рыба, как ни странно, имелась — белуга, севрюга, и что-то поменьше размером. Присутствовала и деревянная миска с сероватой белужьей икрой, похожей на чечевицу. Ее я успел попробовать в доме у Богдана Хорошева, и она мне очень нравилась. Запивали мы все это сбитнем; алкоголь перед исповедью — не лучшая идея. Но обед продолжался по здешним меркам недолго — уже через полчаса мы вновь тряслись на ухабах. Но теперь Борис уже не спал, и вновь начались вопросы.
В субботу, я разъяснил ему десятеричную систему записи чисел, и показал на примерах, как можно без труда складывать, вычитать, делить и умножать любые целые числа. Сегодня же мы обсуждали древнюю историю, а также экономику, начатки химии. Борис интересовался и геологией, но тут я пообещал прислать ему единственного сопровождавшего нас геолога. А затем он вдруг спросил:
— Княже, будешь учителем моего сына, царевича Федора.
[1] См. первую книгу серии, "О дивный новый свет!"