Утро (или день, не знаю) третьего дня встретило меня настолько сильной головной болью, что даже думать было невыносимо. Рот и горло горели, как будто я всю неделю дышал исключительно раскаленным воздухом. Вода жажду практически не утоляла, она возвращалась почти сразу после выпитой кружки, как будто я и не пил вовсе. Думать о том, что же такое со мной происходит, я был уже не в состоянии. Сил хватало только на то, чтобы стараться вытерпеть эту боль и не поддаться искушению вылакать всю воду из бака в один присест. Но даже так за этот день я выпил половину оставшихся запасов. Никаких посторонних звуков я больше не слышал — ни стрельбы, ни того странного урчанья, ни человеческих голосов. Зато стали пропадать цвета. Вернее сказать, цвет предметов, конечно же, никуда не делся, но вот в моем зрении они постепенно становились блеклыми и теряли свои краски, превращаясь в оттенки серого. Если зрение ухудшалось, то слух, наоборот, становился заметно острее. Лежа на полу и прислушиваясь, я стал различать звуки, которых не слышал ранее. Не знаю, в какой части колонии был расположен мой барак, но в этот день я услышал пронзительный крик какой-то лесной птицы и последующее за ним оживление в камерах. В них кто-то завозился, зашаркал и громко засопел, а потом все снова стихло. Не знаю, может мне все это тогда почудилось, ведь к вечеру у меня случилась самая настоящая галлюцинация. Если бы можно было поседеть второй раз в жизни, наверно, в тот вечер так бы и произошло.
Еще меня начал беспокоить голод, странный голод, не похожий на то чувство, которое возникает, когда по каким-то причинам отказываешься от еды на несколько дней. Что такое голод, я знаю хорошо. Когда жена ударилась в религию, то стала соблюдать все посты. Мне из солидарности приходилось тоже переходить дома на постное меню. Выручал, конечно, обед на работе, но в Великий пост всю страстную неделю жена голодала, дома еду не делала, и мне на работе приходилось не сладко — всю неделю я испытывал чувство голода и некоторую слабость от недоедания.
Этот же голод был совсем другим. При мыслях о еде он не усиливался, как будто для его утоления нужно было что-то другое, а не обычная людская еда. Новое чувство было каким-то чужим, противоестественным, нечеловеческим. Я медленно и неудержимо менялся, превращаясь во что-то странное. Это пугало до чертиков, но сил и возможности все прекратить у меня не было, да я и не знал, как это сделать. В этот день я всерьез думал о том, чтобы покончить жизнь самоубийством, но решил, что без воды и еды в запертой камере это случится само собой уже через несколько дней, и если даже я каким-то волшебным образом в кого-то обращусь, то, опять же, из запертой камеры никуда деться не смогу.
Проснувшись на четвертые сутки (хотя, кто его точно знает, по сколько я спал на самом деле?), я вновь испытал шок. Если вчера мне удалось уснуть, немного себя успокоив тем, что все идет по плану, и я скоро умру от обезвоживания и голода, что ничего сверхъестественного со мной не происходит, то действительность опять разбила все мои нелепые догадки насчет происходящего вокруг ужаса. Привычно проведя рукой по волосам, приглаживая их после сна, я обнаружил, что приличная их часть осталась на руке и на подушке, а поднеся руку к лицу, с ужасом увидел, что за ночь моя кожа стала серого цвета. Превозмогая дичайшую головную боль, я смог подняться на ноги и посмотреть в маленькое зеркало, вмурованное в стену камеры над раковиной. Из зеркала на меня смотрела серая, почти лысая морда с отвисшей кожей на щеках. Волосы потеряла не только голова. На лице почти не было бровей и едва начавшей отрастать бороды. Кроме цвета кожи изменился и цвет глаз — мои светло-серые, почти голубые, глаза стали черными. Брови провисли, как и щеки, лицо осунулось, глаза как-то ввалились внутрь черепа. Уши стали заметно меньше. Блин, мне все это кажется. Привиделось, наверно. На фоне голода глаза цвета уже не различают, все вокруг как в черно-белом кино. Наверно, поэтому и кожа показалась серой, а волосы выпадают из-за химического отравления тем газом с кислым запахом. У раковых больных от химиотерапии ведь тоже волосы лезут. Трясущимися руками наполняю кружку водой и залпом, почти одним глотком, выпиваю. Рассматриваю свою руку. Кожа серая, дряблая, висит как на скелете. Зато ногти сильно отросли, немного заострились и прочные стали — не согнуть. У меня всегда ногти были мягкими и легко гнулись, а сейчас стали как когти. Крайне удивленный произошедшими изменениями и забыв об опасности, я попытался издать удивленный возглас, и обнаружил, что вдобавок ко всем произошедшим со мною изменениям не могу издать ни одного звука. Прополоскав горло водой, я снова, наплевав на опасность, еще раз попробовал сказать хоть что-нибудь. Вновь у меня ничего не получилось.
Вот тут-то я и запаниковал по-настоящему. Голова уже практически ничего не соображала, силы после перевода тела в вертикальное положение быстро иссякли. Я опустился на расстеленный на полу матрац и свернулся калачиком. Меня колотила дрожь. Странный голод, казалось, разъедает меня изнутри, и все тело горит. Мне вспомнилось, что на голоде никогда не повышается температура, так что за дела? Следом накатило еще одно воспоминание — о ночном кошмаре. В том сне я как будто опять подкрадываюсь к дому своей жертвы. Только в этот раз действую настолько тихо, что никто меня не замечает. Вот и он, хозяин дома, чем-то занят в гараже. Затаившись и выждав удобный момент, подкрадываюсь к нему сзади, достаю из кармана ПСС, снимаю с предохранителя, но, вместо того, чтобы всадить ему пулю в затылок, набрасываюсь сзади, впиваясь зубами в шею, раздираю сонную артерию и с нечеловеческим наслаждением начинаю пить кровь. Моя жертва беспомощно сучит ногами, на глазах сморщиваясь и превращаясь в высушенную мумию. Выпив его до дна, я отбрасываю тело в сторону. Мой странный голод утолился, но одной жертвы мне мало. Я обвожу голодными глазами округу, выискивая новую цель. Охота только начинается! На этом мой кошмарный сон закончился как-то трансформировавшись в другой, не менее абсурдный, но уже не столь ужасный сюжет.
Боже, да что же такое происходит? А может, на самом деле я давно умер, и все, что со мной творится — это мой персональный ад? Вполне логичный финал для такого убийцы. Я же хотел умереть — вот мое желание и исполнилось. Ну, а после смерти таким грешникам рай не светит — только ад, без вариантов. На удивление, от таких мыслей мне даже стало легче, дрожь прошла, и я немного успокоился. Ну что ж, буду терпеть положенное в аду наказание. Хорошо, что хоть в котле черти живьем не варят.
Но я рано радовался. Головная боль стала настолько сильной, что я временами переставал себя контролировать. Мысли и видения путались, превратившись в полную бессмыслицу. Меня даже не удивил тот факт, что, находясь в таком состоянии, я выпил всю оставшуюся воду не только из бака, но и из туалетного бачка.
Я валялся на полу в полу бредовом состоянии, уставившись на дверь. На окошко смотреть было больно — свет стал резать глаза. В те моменты, когда сознание прояснялось, я видел глюки наяву — стены камеры сдвигались, а дверь, расположенная в метре от меня, наоборот, отодвигалась вдаль на десятки метров. Затем картинка вновь принимала привычные пропорции и все начиналась по-новому. Сил не было никаких. Последнее, что я смог сделать — это содрал с себя всю одежду, поскольку из-за неутоляемого голода жар в теле стал просто нестерпимым. Так я и лежал голый, медленно проваливаясь в беспамятство. День закончился, неспешно наступила ночь. Я терял контроль над своим телом. Из моего рта тонкой струйкой вытекала слюна, и, кажется, я умудрился даже сходить под себя. Единственное, что я мог делать всю ночь — это цепляться за осколки сознания. Меня пронзило понимание того, что совсем скоро мое «я» полностью исчезнет, растаяв, как утренний туман.
Не знаю, дотянул я до утра или нет. Последним моим осознанным видением была танцующая на цветочном лугу дочка. В видении она сияла от счастья, собирала луговые цветы в небольшой букетик и кружилась под слышную только ей музыку. Мне тоже вспомнилась музыка — другая музыка. Из мюзикла "Нотр-Дам де Пари" В начале двухтысячных у меня случился крупный частный заказ с поставкой в Московскую область, недалеко от столицы. Работ по монтажу у нас с Лехой было на пару дней, и к нам приехали наши жены детьми. После того как мы закончили свои дела, у нас осталась свободной примерно половина дня. Леха с семьей, забрав с собою нашу Надюшку, отправился по детской программе, а меня жена потащила на мюзикл. Спектакль мне тогда ничем особым не запомнился — все партии я давно посмотрел и послушал в интернете, да и оригинальный французский вариант мне нравился намного больше. Вот там голоса были, а у нас — три, ну четыре, максимум, артиста соответствовали европейскому уровню вокала. На нашем же сеансе половина заявленных артистов была и вовсе из второго состава, поэтому я не ждал услышать ничего хорошего. Главное, чтобы жена была довольна, да и ладно. Билеты взяли на балкон в первый ряд, Ленка все в бинокль увидит, а мне и так нормально. Но один момент меня все же поразил. Дело в том, что у певца, исполняющего партию Квазимодо, не было низкого голоса. Он был как раз одним из тех, кто был во втором составе, и продюсеры, видимо решили, что для мюзикла "не первой свежести" и его голос вполне сойдет. Но певец очень старался исполнить роль и пытался сделать свой голос более низким изо всех сил. Жена аж подпрыгивала на месте, комментируя его манеру исполнения. В бинокль ей это было хорошо видно. От усердия и напряжения петь низко, чтобы попадать в ноты, певец аж сжимал кулаки и поднимался на носочки. К концу спектакля он, бедный, так измучился, что полностью сорвал голос и охрип. И вот тут-то у него наконец и получилось спеть как надо! Последняя партия Квазимодо на его хриплых и сорванных связках вышла просто бесподобной! Меня она пробрала до печенок и глубоко запала в душу. Именно эта мелодия зазвучала у меня в голове при виде танцующей на лугу дочери. Я чувствовал, как по моим щекам текут слезы, это был последний миг. Сейчас моя душа либо исчезнет без следа, либо улетит куда-то прочь от тела. Нестерпимо захотелось напоследок пропеть: "Я иду к тебе, моя любовь!" Но на вдохе из горла вырвалось только лишь слышанное мною ранее урчание. Видение с дочкой растворилось без следа, вернулась черно-белая картинка камеры и двери, а затем … пришел ОН.
Дверь в мою камеру внезапно распахнулась, за ней открылась решетка, и в камере появился Ангел во всем великолепии своего ослепительного сияния. Его свет был настолько ярким, что я не смог различить черт его лица, а видел лишь один силуэт и тянущиеся от него во все стороны белоснежные извивающиеся нити. «Неужели Бог меня простил, и моя душа попадет в рай?» — подумал я. Слезы, не переставая, текли по моим щекам. Я же каждой клеточкой тела и каждой частичкой души тянулся к Ангелу, стремясь окунуться в этот божественный свет, напитаться им, очистится от всех своих прегрешений. И у меня это получилось! Я почувствовал, как свет от Ангела проникает в мою душу, впитывается и насыщает ее, утоляя мою боль, жажду и терзавший меня голод. Ангел застыл возле меня, не шевелясь. Блаженство и радость переполняли меня. Я прощен, я все-таки прощен! Милостивый Боже! Я мысленно снова и снова повторял "Отче наш", единственную молитву, которую знал. А свет от Ангела все продолжал и продолжал проникать и впитываться в мое бренное тело (или душу?), правда, чем дольше это продолжалось, тем тускнее он становился. «Обязательно надо впитать все до капли», — почему-то подумалось мне. И вот уже последние крохи свечения гаснут, но я вижу, что осталась небольшая пульсирующая звездочка. Я тянусь к ней, и, подвластная моей воле, она летит ко мне, проникает в грудь и исчезает где-то в районе сердца. Ангел ушел, но весь свет, который он принес для меня, остался со мной, в моей душе, я больше не грешник — я прощен Богом! Видение танцующей дочери было не случайным — это знак того, что после смерти я встречусь с дочерью в раю. И с этой радостной мыслью я проваливаюсь в небытие…
Глава 3
Сознание ко мне вернулось от того, что меня били. Я все так же голый лежал на полу своей камеры, а здоровенный детина в камуфляже с комплекцией былинного богатыря от души пинал меня ногами, обутыми в армейские берцы, приговаривая:
— Паскуда, ублюдок недоношенный, это ты Апостола грохнул?
— Отвечай, кваз поганый, как ты это сделал!
Вот и охрана вернулась, похоже, что бьют за грубое нарушение правил поведения в колонии. Но, почему этот охранник называет меня каким-то квазом, кто такой Апостол, и как я мог кого-то убить, если сил нет даже на то, чтобы подняться к унитазу? Мое самочувствие сегодня непонятно из-за чего значительно улучшилось, если бы еще не били, совсем было бы хорошо. Можно даже попробовать встать, только как это сделать, если лупит, гад, не переставая, и тут удачно прилетевший удар ногой в голову отправляет меня в нокаут.
Прихожу в себя от того, что этот же детина брызгает мне водой из кружки в лицо. О, вода! Увидев столь вожделенную жидкость, забываю про все на свете и жадно тянусь к ней руками. Детина протягивает мне кружку с остатками воды. Жадно выпиваю воду. Как же здорово! Но слишком мало. С мольбой в глазах возвращаю кружку ему обратно. Надеюсь, он догадается, что я хочу еще? Вместо того чтобы наполнить кружку водой, он отстегивает с пояса армейскую фляжку, свинчивает с нее колпачок и протягивает мне.
— Тебе сейчас не вода нужна, а особое лекарство. Ты как, понимаешь меня?
Я утвердительно киваю в ответ.
— Слушай внимательно, — говорит он. — это особое лекарство, очень ценное, на вкус внимания не обращай, ты должен его проглотить, но только два глотка, не больше. Потом еще примешь, запомнил?
Снова утвердительно киваю. Этот неизвестный богатырь, одетый почему-то в камуфляжную форму, что ломает весь его былинный образ, сует мне флягу в руки и отворачивается к телу одетому в похожую форму и неподвижно лежащему лицом вниз. Когда я поднес флягу к губам, жажда, разбуженная выпитым до этого глотком воды, была так велика, что присосался к источнику влаги, не обращая никакого внимания ни на ее запах, ни на ее вкус. О предупреждении выпить только два глотка, разумеется, я забыл, как только стал пить. От фляги я оторвался, когда она была уже пуста. В животе разливалось приятное тепло, головная боль стала стихать. Возвращалась привычная острота зрения, а сознание, затуманенное бредом последних дней, быстро приходило в нормальное состояние. На моей морде расползалась довольная улыбка. В такой позе, с зажатой в правой руке пустой фляжкой и с блаженным выражением на лице, я медленно завалился на спину и снова потерял сознание.
На этот раз в сознание меня привели шлепки по щекам. Увидев, что я наконец-то очнулся и сфокусировал на нем взгляд, незнакомый мне военный стал укоризненно качать головой:
— Вот, что ты за дурень такой. Сказал же тебе — не более двух глотков, а ты всю фляжку до дна вылакал. Ты же кони мог двинуть! Хорошо еще, что в ней меньше половины оставалось. Ты и так уже в кваза превратился, а теперь, что, смерти ищешь? Ты меня вообще слышишь, понимаешь, о чем я говорю?
Я киваю головой — сначала утвердительно, а затем отрицательно. Понимать-то я его хорошо понимаю, но кто такой кваз и как я в него смог превратиться? Он ухмыляется в ответ:
— А-а-а, ты меня слышишь, все понимаешь, но не врубился в то, что твориться с тобой и вокруг… Кстати, почему ты все время молчишь, тебе что в тюряге язык отрезали?
Открываю рот, показываю наличие языка, затем показываю рукой на горло и недоуменно пожимаю плечами. Делаю попытку что-то сказать, но из моего горла вырываются одни только хрипы.
— Понятно все с тобой, споровое голодание зашло так далеко, что, видимо, ты стал обращаться в зараженного, а при обращении речевой аппарат всегда первым отказывает. Ты не переживай, я все тебе объясню и расскажу. Ты уж прости, что не сдержался и бить тебя начал, — он указывает рукой на лежащее рядом мертвое тело.
— Меня зовут Лось, моего напарника — Апостол. Мы с ним проходили мимо, остановились собрать хабар с разорванного под твоим окном охранника. Апостол тебя сенсором засек, удивился, что до сих пор живой иммунный с такой светлой кармой сидит в камере барака для пожизненных заключенных. Побежал тебя спасать, и вот, непонятно почему, теперь лежит мертвый. Да еще не просто труп, а иссохшая мумия. Я сначала подумал, что это ты его прибил, поэтому не сдержался и рассвирепел. Даже чуть не убил тебя, а когда немного успокоился и рассмотрел тело, то теперь уже не уверен, что это твоих рук дело.
Не знаю, как ты смог провернуть такое — на его теле нет следов насилия, да и нечем тебе его убить было. Самое вероятное — даром прибить, но как? Допустим, вызрело у тебя некое убойное умение Улья, но спонтанная активация дара только на внешнюю угрозу срабатывает, а ты не только ничего вокруг не видел, а подыхал от спорового голодания, лежал без чувств, пуская слюни и гадя под себя.
Он замолчал, задумавшись.
Слушаю я, слушаю Лося, столько новой информации, но ни фига не понятно. Запомнилось, что этого былинного богатыря не Добрыней кличут, а Лосем, что ему подходит не хуже. Покойника звали Апостолом, а я на самом деле чуть ласты не склеил, от неизвестного мне спорового голодания. Может он оговорился и хотел сказать спорового отравления, но грибами нас в колонии вроде не кормили. А что за дары такие, которыми человека убить можно?