Пусть эта беседа не будет долгой, пусть у нее не будет ни цели, ни смысла. Просто пусть она будет. Разговор ни о чем, просто. Просто глаза в глаза, и ничего больше. Ведь важно же в конце концов не то, о чем ты говоришь или что тебе говорят. Важно то, что тебя слушают и тыслушаешь...
Просто две души, разговаривающие ни о чем. О чем они разговаривают? Не зная того сами, они говорят о вечности.
Слезы застилали Илье глаза. Ему вспомнилось одиночество булгаковского Пилата. Нет, ему не нужна была вера. Просто человек, с которым можно было бы перекинуться парой слов. Слово— как молитва, как связующая нить, идущая, подобно Христу, по воде из вечности одного одиночества в вечность другого. Господи, зачем он жил все эти свои тридцать лет?! Как их потратил?!»
— Да... — Данила обхватил голову руками, его пальцы потерялись в солнечно-желтых волосах. — Все правильно. Он был совсем один. Совсем. Спрятался от мира. И перестал замечать тех, кто рядом. А без этого жизни нет. Только ощутив приближение своей физической смерти, он захотел жить. Жить — это любить ближних.
— И это не просто любовь, — добавил Андрей, — этоосвобождающая любовь.
— Освобождающая?.. — не понял Данила.
— Да, — подтвердил Андрей. — Часто любовь обременяет. Тебя любят и хотят видетькаким-то.Вгоняют в прокрустово ложе. Объясняют тебе это по-разному: «для твоей же пользы», «просто потому, что так лучше» или «потому что я люблю тебя». Ты должен соответствовать некоему образу. А твое это или не твое, хорошо тебе в этом образе или нет — влюбленного не интересует. Он не видит в тебе «Другого». Он видит в тебе то, что хочет видеть, но нетебя.
— И поэтому ты вспомнил песню, которую я пел Кристине? — догадался Данила.
— Да, конечно. «Можешь любить других, можешь совсем уйти, только свети, свети», — повторил Андрей. — И этому Илью научила Катя. Она увидела в нем «Другого», подлинного, настоящего Илью. Она любила его по-настоящему, освобождая.
Андрей открыл «Возьми с собой плеть»:
«Катя сидела на холодном полу камеры и раскачивалась из стороны в сторону. Слезы двумя ручейками сбегали по ее щекам и падали Илье на лицо. Прижимая к груди его голову, прикрыв рукой его распластавшееся по полу тело, она, как заговоренная, повторяла и повторяла странную, непонятную ей самой фразу:
— Смерти нет... Смерти нет... Смерти нет...
Откуда взялась эта фраза? Что она для нее значила? Зачем она ее повторяла? Этого Катя не знала. Но она знала только одно — это правда. Правда, в которую она верит, даже если все вокруг нее будет свидетельствовать об обратном.
— Что... Что ты говорить? — прошептал Илья, медленно приходя в сознание.
— Я тебя не могу потерять, — ответила Катя, глядя на Илью.— Тымоя кровь, Илья. Моя кровь. Не люби меня, не надо. Ты только живи, ладно? Мне бы знать только, что ты живешь...».
— А почему она повторяла эти слова — «смерти нет»? — спросил Данила, когда Андрей закончил читать.
— Платон говорил, что истинно влюбленный становится другом вечности, — улыбнулся Андрей. — У влюбленного вырастают крылья — рассказывал Платон. Они поднимают его на небесный свод. Там в своих великолепных колесницах кружат божества, там всюду свет и величие. Может быть, поэтому Катя знала, что смерти нет...
У меня вдруг защемило сердце. Мы с Данилой были свидетелями смерти Ильи. Но Данила видел только то, как умерло его тело. А я видел, как умирала его душа. И я никогда не забуду, как, не имея никакой надежды на спасение, он продолжал бороться. Стоя на дороге к смерти, содрогаясь от спазмов и боли, он просил меня:
«Нет, Анхель, смотри мне в глаза, пожалуйста! Я буду держаться столько, сколько смогу. Но сегодня я умру, я уже знаю это. Знаю точно. Смотри мне в глаза, Анхель, это единственное, что меня держит.