Солнце пригревает горячей с каждым днем, весна нынче щедрая, дружная, и мы не жалеем рук.
Вон Витязь и Катаев намечают клумбу - вбили кол, привязали веревку с палочкой на конце и описывают круг. Занятие мирное, но Николай, но обыкновению, яростно чертыхается.
- Потише! - говорю я, проходя мимо.
Он умолкает, но так стискивает зубы, что на скулах вздуваются желваки.
- У него иначе не получается, - миролюбиво говорит Гриша.
- Пускай попробует обойтись, еще ловчее получится, - советую я.
На огороде истово трудится Василий. Работа горит в его руках, он способен копать без устали с утра до позднего вечера, и видно, что наслаждается: раскраснелся, глаза блестят. Он почти не смотрит по сторонам, не командует, ему неохота отрываться от дела. Но, взглянув мельком на Горошко, он подходит, почти вырывает у того из рук лопату и минуту-другую сосредоточенно копает. Потом так же молча сует Ване рукоятку и возвращается на свое место. Уважительно поглядев ему вслед и тихонько вздохнув, Ваня погружает лопату в землю под другим углом - так, как показал Коломыта.
Вечером застаю Василия на крыльце. Черное небо сплошь усыпано звездами. Звезды, что ли, он изучает? Тоже присаживаюсь на ступеньку. Некоторое время молчим.
- Звезды-то какие! - говорю я.
Он долго не отвечает, я уже думаю о чем-то другом, и вдруг он произносит медленно:
- Не люблю я этакую ночь. В такую ночь у меня отец помер. Я в детдом-то уходил от мачехи... Да по отцу заскучал, вернулся. А уж теперь, когда отец помер, ну ее в болото... Эх, какой у меня отец был: крепкий, боевой... Бывало, пойдем с ним, а он рассказывает, как в Красной Армии был, как воевал. Или, бывало, я иду у него за плугом, посвистываю. Рубаха расстегнута, без пояса, ветер рвет, а мне нипочем... Так бы и шел, так бы и шел...
Он умолк. Я не шевельнулся, не подал голоса, боясь его спугнуть.
- Еще я любил лошадей обхаживать. Бывало, едешь зимой - занесет всего, запушит, закидает снегом. А мне нипочем!
Опять помолчали.
- Или вот еще. Бывало, скажет отец: "Васюк, принеси дров". Пойду, намахаю топором сушняку. Тяпнешь - так и отскакивает, летит.
"Бывало... бывало..." - повторял он, и в этом горьком "бывало" слышалась и любовь к отцу, и страстная тоска.
- Что ж тебе сказать, брат... Большая твоя потеря. Видно, хороший был у тебя отец...
- Эх, Семен Афанасьевич... Кабы вы его знали!..
* * *
- Товарищ Карабанов, - сказал мне инспектор Кляп, - вы с кем-нибудь согласовали свою идею насчет того, чтобы присвоить детдому имя челюскинцев?
- Я согласовал ее с ребятами.
- А с вышестоящими организациями?
- Нет, с вышестоящими не согласовал.
- Чересчур смело! Этак каждый заведующий будет доводить до сведения детей все, что ему вздумается! Я считаю это ненормальным.
- Ну почему же? - возразил я. - Заслужим мы - попросим дать нам это имя. Вот тогда уж пускай вышестоящие организации решают - оказать нам такую честь или нет. А неужели же и мечтать мы должны только по согласованию с начальством?
Но он отвечал мне суровым и неодобрительным взглядом и то и дело пофыркивал в нос, точно насморк его мучил.
Инспектор Дементий Юрьевич Кляп был невысокого роста, широк в плечах, с лицом пухлым и румяным. Эти толстые красные щеки, да еще при светлых, вьющихся волосах, казались не по возрасту ребяческими. И у него был сытый вид - самое неприятное из всех выражений, какие встречаешь на человеческом лице.
"Ох и хлебну я с тобой!" - неизменно думал я, глядя на него.
Следом за Коробейниковым смету ремонта посмотрел и Кляп. Он долго, придирчиво расспрашивал про каждую статью. Потом откинулся на спинку стула и, глядя на меня так, точно хотел пробуравить взглядом насквозь, сказал:
- Все пока не докопаюсь - на каком это пункте вы собираетесь себе в карман положить?
- Как? - Я не сразу понял.