И Давыдыч… Но Ежик не глупей нас с тобою был. Пашка у него был под контролем. Он бы взял Пашку, если б его самого не взяли. А Лаврентий пренебрег. Не о том думал Лаврентий. Да теперь-то уж что говорить. Времени у нас мало.Онпишет про весну две тысячи восьмого. Земля горит под ногами. Торопись.
— Все под контролем. Все связи выявлены, контакты обрезаны. В понедельник берем их.
— Ты разве не поведешь Спортсмена в Хельсинки? Не хочешь знать, с кем он там встречается?
— Не поведу. Хотел, но передумал. Слишком опасно. Она не должна пересечь границу.
— Почему она у Спортсмена? Ведь главный — Профессор.
— Потому и у Спортсмена, что Профессор не дурак. Я ведь и сам сперва думал, что главный — Спортсмен. Но когда поглядел на этого Спортсмена… Профессор использует Спортсмена втемную, как Бенкендорф Жоржика. Как он вчера на него орал — мафия, мол! Не голова, а Дом Советов. Уважаю.
— Они знали, что их слушают?
— Может, и знали. Недаром под дождик мокнуть вышли. Слушаем-то дом.
— Плохо. Очень это по-русски. Дом слушаем, два шага от дома не слушаем. Картинку и ту не пишем. А речь о судьбе России, между прочим. (Короткий смешок.)
— А кто утверждал бюджет? (С насмешливым укором.) На всякий деревенский двор техники не напасешься. А картинку что толку писать? Дело-то не любовное. И так все под контролем. Какая разница, о чем они меж собой трепались? Все равно под дозой они скажут все.
— А о девке Спортсмена позаботились?
— Зачем? Она в Греции.
— Но телефонный контакт был.
— Не будем уподобляться Лаврентию. Девка и мать нас не волнуют.
— Ой ли? Мать-то егов Киеве.
— Его мать обыкновенная старая шлюха. Ты б еще профессорову жену с Мадагаскара выкрал!
Собеседники некоторое время помолчали, глядя в бумаги, что держал в руках один из них. То были два листка: один — старый, хрупкий, бледно-картофельного цвета, густо исписанный летящим почерком, — тот, девятый лист рукописи, что Саша отдал на экспертизу спецу-уголовнику (спец не сдал Сашу, сдал библиотекарь Каченовский, а спеца взяли уже после); другой — обычный, глянцево-белый, с компьютерной распечаткой.
— Жуть…
— Не говори. Ублюдок. Давно надо было черных давить. Кстати, ты разобрался с ниггером, что там крутился?
— Ниггер не при делах.
— Все-таки позаботься о ниггере. Береженого Бог бережет.
Снова пауза, улыбка. Смотрят в документы — хмурятся.
— Но как жеонэто мог написать…
— Вот так и мог, как Бенкендорф Орлову сказал. Пообщался стеми…Про это и фон Фок говорил, нотеубрали фон Фока.
— Странно, что Орлов поверил. Он не из таких был.
— А он и не поверил. Ты бы поверил? И сам Бенкендорф не поверил, но — запомнил и перед смертью последователям передал… Никто не верил, но все передавали. По цепочке.
— Бенкендорф-то от кого узнал?
— Теперь уж концов не сыщешь… Одно можно точно сказать — что не от Вяземского. Стал бы Вяземский сам на себя показывать… Может, от Одоевского, тот ведь — тоже, только с другого боку, с безобидного…
— Почему Орлов не сказал Николаше?
— Спроси его! Может, и хорошо, что не сказал. Ежик сказал Иосифу — и как кончил Ежик? Плохо кончил.
— Прав был Юра: не нужно двоевластия. Если сам о своей безопасности не позаботишься — жди, что она придет позаботиться о тебе…
— Ты точно обо всех позаботился, кто ее мог видеть?
— Обижаешь.
— Девка с ксерокса?
— Обижаешь… А жаль. Восемнадцать лет. Красивая.
— Мясо… Кто конкретно будет их брать? Операция серьезная, не профукать бы.
— Кто? Геккерн и Дантес… (Следует взрыв здорового мужского хохота. Собеседники выходят из церкви.)
VIII
Он боялся звонить Кате, боялся звонить матери, боялся звонить Олегу. Никому нельзя звонить. Его телефоны, конечно, прослушиваются.