Это, так сказать, семейное трио — костяк.
Единственным артистом с высшим театральным был Коля Видов. Он раза три или четыре поступал в институт искусств, пока приемная комиссия не сдалась на милость победителя.
— Может быть, мы ничего не понимаем? — покачали они головами. — Черт с ним, пусть учится.
Видову было двадцать семь лет, высокий, с квадратным широким лицом, на котором временами появлялась русая борода. Он был женат на женщине много старше его, имевшей двух взрослых детей, которых Коля усыновил.
— Была нужна прописка, — как мне потом объяснил Левшин.
Видов считал себя великим, пока еще не признанным артистом, впрочем, как и все, кто работает на этой ниве. После окончания института его пригласили в ТЮЗ, где он получал оклад лабухов симфонического оркестра, но, не выдержав упреков жены и замечаний режиссера, переметнулся к Закулисному. Здесь было тепло и сытно, хотя и однообразно. Он играл на сцене под фонограмму Мойдодыра и крокодила Гену. Говорил всегда баском, с апломбом, при этом жестикулируя, словно на выпускном экзамене в институте.
Видов с Пухарчуком получали по девять пятьдесят с концерта как артисты разговорного жанра. Остальные артисты вспомогательного состава, игравшие в «черном», получали по четыре пятьдесят, зверски им завидовали и ни в чем себе не отказывали.
Больше всего на этот счет волновался Петякантроп, так называл Женек Петю Горе, за что тот собирался когда-нибудь его расплющить.
С фигурой кулачного бойца, под два метра росту, Горе на грудные мышцы ставил стакан с водой и мог пройтись с ним, не расплескав. Натруженные могучие руки доходили до колен, и, глядя на его страшные кулачищи, хотелось тут же подойти и за что-нибудь извиниться.
Но что касается рожи… Под узким лбом с выпирающими надбровными дугами были посажены маленькие черные глазки, кожа на лице — серого цвета, губы чуть вывернуты, и из-за редких зубов у него получалась накладочка в тексте. Горе любил решать кроссворды, считал себя любимцем женщин, презирал Витюшку, ибо завидовал ему, и всем доказывал, что он работает больше других и должен получать за это компенсацию. Ставка Видова — бездельника сводила его с ума. С Колей они могли спорить до бесконечности, доказывая друг другу, кто из них больше вкалывает.
Пока я своих обязанностей толком не знал, но как говорил Витюшка:
— Парень, больше пыли! Главное, что ты теперь артист!
— Артист… — ухмылялся я.
Но когда до отъезда оставалось несколько дней… Нам нужно было уложить реквизит в автобус, затем отвезти его на вокзал и отправить в Чертоозерск, где намечались гастроли. Мы почти загрузились, как вдруг меня кто-то окликнул. В это время я тащил ширму, на которой краской было написано: «Черный театр лилипутов». Ко мне подошел мой бывший одноклассник Слава Пивоваров, которого я уже не видел тыщу лет.
— Привет, Евгеша! — заорал он, тиская за плечи. — Куда пропал? Хоть бы зашел как-нибудь!
Рядом с ним стояло надменное шикарное создание с загогуленкой в ногах и надутыми презрительными губками.
— Как жизнь? — кричал он мне в ухо. — Я машину взял! Не женился? У меня сыну скоро пять будет! Где живешь? Мне квартиру дали! Диссертацию защитил, повысить скоро должны…
Он выложил мне в течение пяти минут все свои радости и печали тоном преуспевающего человека, наверняка знающего, что у меня все как раз наоборот.
Я уже хотел треснуть его по голове ширмой, как он неожиданно хлопнул меня по плечу и эдак по-отечески, по-школьному, проникновенно спросил:
— Ну… а ты как?
«Ну, держись», — подумал я и повернул ширму с надписью в его сторону.
— Да вот, — сказал я как можно небрежней, показывая рукой на надпись. — На гастроли через два дня уезжаю.