К тому же от нее не ускользнуло что-то неуловимо новое в отношениях Ратмировой и Макса. Она ходила заметно побледневшая под румянами с дрожащими губами и выжидала.
Впереди был 4–1 акт, решавший победу…
Вряд ли и более наблюдательная, чем N-ская публика могла заметить глухую борьбу двух актрис, двух соперниц, двух женщин.
Лелечка — Танина отвоевывала от Лидии — Ратмировой своего любовника.
Борьба из жизни перешагнула рампу, перешла на сцену и била здесь ключом, найдя в этих двух ролях прекрасное применение.
Обе горели, дрожали, волновались, обе бледные и ненавидящие, забыв весь мир, толпу и театр.
Они точно проснулись обе, когда занавес упал под оглушительный гул зрительной залы. Их вызывали одинаково горячо, дружно… Но Киска почувствовала победу Ольги, почти неуловимую для других, но понятную для нее.
— Две медведицы в одной берлоге не уживутся, — твердила Кис-Кис ошалевшему от неожиданности Петрову. — Рвите мой контракт — я уезжаю.
— Но, мамочка…
— Что мамочка! Вы не видите, что она оскорбила меня, «съела» мой бенефис? Не могла стушеваться по-товарищески…
— Но чем-же она виновата, сахарная? Публика.
— Публика! Публика! — передразнила Танина. — Ваша публика — дура. Она хлопает или телу, или кислой добродетели! Ну, да ваша Ратмирова не долго процарствует — вспомните меня еще. Кто вам поднял сборы? — Я. Кто к вам губернатора Ии всю управу из оперетки перетащил? — Я. Кто обуздал Горского, когда он вознесся? — Все я, я, я, я! И вы можете променять меня на пришлую девчонку, у которой и талантишка не Бог знает какой — глазищи одни да голос!
— Мамочка! — взмолился Илья Исаевич.
— И вы думаете, что она не разгонит публику? Вы думаете, публике вашей талант ее понадобился? Чушь! Ужины ей нужны в кабинетах, актрисы шикарные. Вот что! А пригласите-ка Ратмирову поужинать. Да она отравится скорее. А я не брезгала… Для дела жертвовала собой… Сколько противных рож перецеловала. Брр! Вот и раскиньте-ка мозгами, ваше степенство, кто вам нужнее. С нее-то взятки гладки, с вашей недотроги-царевны… а я и теперь… — И глаза хорошенькой актрисы договорили остальное.
Судьба Ратмировой была решена.
Ольга Павловна вернулась из театра со смутным ужасом на душе. Угар прошел с последним падением занавеса… Какая-то горечь осталась на дне ее после этого успеха, сорванного благодаря шампанскому и до нельзя поднятым нервам. Ей было гадко и стыдно при одном воспоминании о поцелуях горского. Она теперь только ясно сознала, что школьные были правы, считая провинцию болотной ямой, засасывающей молодые силы.
Да и сил то здесь не требовалась… Искусственное возбуждение и ничем не прикрытый разврат. Острые взгляды, показывание голых плеч действовали одинаково, если не меньше, чем горячий драматический подъем, доходящий до экстаза.
Минутное увлечение Горским расплылось, как дым и Коля стоял перед ней, как живой с его печальными глазами.
— Нет, нет, вон отсюда! — восклицала она хватаясь за голову при малейшем воспоминании об этом фальшивом успехе сегодняшнего вечера, наложившем, как ей казалось, несмываемое пятно на ее чистую любовь к искусству и правде. — Завтра же в Петербург к нему, дорогому, милому…
Она не для провинции… по крайней мере теперь, когда в ней все так хорошо, ясно и молодо. Подоспевшее письмо Ильи Исаевича подтвердило и ускорило ее решение. Она не могла не улыбнуться, читая эти вычурнотуманные строки, где директор-рыбник извинялся в нарушении контракта по независящим от него обстоятельствам.
В тот же вечер она быстро собралась и уехала, напутствуемая добрыми пожеланиями Гутькиной — единственной из труппы, не побоявшейся проводить ее до вагона.
В отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика, Горский и Кис-Кис вспрыскивали свое примирение.