Только после больших усилий и не с первого раза прозектору удалось сшить брюшину. В это время на конвейере поступило следующее тело.
— Черт, — выругался служитель морга. — Они что, сговорились сегодня? Еще один жирный.
— Пошли, и немедленно, — сказала Эссте и позволила, чтобы уровень самообладания настолько снизился, чтобы это удивило мальчика и позволило бы увести его. Анссет послушно разрешил провести его до внутренней улочки.
— Хватит! — заявила Эссте. — Пошли.
— Она была не права, — сказал Анссет.
— Кто.
— Женщина. Она ошибалась. Ей не дали быть одной.
— Анссет…
— Поездка получилась хорошей, — сообщил мальчик. — Я многое узнал.
— Что же именно?
— Удовольствие — это как делать хлеб. Много-много жары, тяжкая кухонная работа, и все ради нескольких глотков за столом.
— Очень хорошо. — Наставница все еще пыталась увести мальчика.
— Нет, Эссте. Это в Певческом Доме ты можешь мне запрещать, но тут — нет.
И Анссет вырвался и помчался к заднему ходу театра. Эссте побежала за ним, но когда ты не очень молода, хотя и стараешься держать себя в форме, женщина ее лет даже не может и надеяться перехватить собирающегося удрать мальчишку. Ей еще повезло увидать, куда тот побежал.
Оркестр играл на всю катушку, а на сцене плясали голые женщины. За кулисами ожидали своей очереди такие же голые мужчины. Анссет встал за тюлевой кулисой и был напряженным, как и всегда, когда пел. Его голос был чистый и громкий, и, услышав его, женщины перестали танцевать, очень скоро и оркестранты заслушались и перестали играть. Анссет вышел из-за кулисы и прошел на сцену, не прерывая песни.
Мальчик пел о том, что все они чувствовали, то, что не могла удовлетворить патетическая игра оркестра. Он пел похоть собравшихся: зрителей, оркестрантов, обнаженных мужчин и женщин, хотя сам никогда ее не испытывал; и та стала нарастать, становясь неуправляемой. Это убивало Эссте, когда она смотрела на происходящее. Мальчик давал толпе все, что она желала.
Но потом он сменил песню. Все еще без слов, он начал рассказывать собравшимся о потных поварах на кухне, о грузчиках, дантисте, об убогости задних улиц. Он дал им понять боль усталости, горечь неблагодарной службы. И, в конце концов, он стал петь про пожилую женщину, спев ее смех, спев ее одиночество и веру, а затем спел ее смерть, разделывание на блестящем и холодном столе прозектора. Это было агонией, слушатели начали плакать и рыдать, они начали покидать зал, но только те, у кого было достаточно самообладания, чтобы подняться с мест.
Голос Анссета проникал сквозь стены, но не давал эха.
Когда зал опустел полностью, Эссте поднялась на сцену. Анссет глянул на нее, и его глаза были такими же пустыми как и зал.
— Ты проглотил их, — сказала Эссте, — а затем выблевал назад, еще более глупыми, чем они были ранее.
— Я пел все то, что было во мне.
— В тебе? Ничего этого в тебе никогда не было. Это впиталось в стены, а ты вытащил его на свет.