— Пой так, чтобы звук не звенел.
Анссет запел снова, на сей раз песню бессловесную и совершенно не имеющую смысла, и та свободно двигалась в самых низких нотах (которые не были особо низкими), и наружу выходили, скорее, не ноты, но дыхание. Эта песня уже не давала эха.
— Пой так, — приказала Эссте, — чтобы для меня и для стен было громко, как ты сам это чувствуешь, но чтобы эха не было.
— Я не могу, — ответил на это мальчик.
— Можешь.
— А ты можешь?
Эссте запела, и ее песня наполнила все пространство, но отражения от стенок не было.
Так же запел и Анссет. Один час, затем другой, пытаясь отыскать самый подходящий голос для этого помещения. И в конце концов, в начале третьего часа, он сделал все так, как надо.
— Сделай это снова.
Мальчик опять запел, а потом спросил:
— Зачем?
— Ты не поешь только в тишине. Ты еще поешь и в пространстве. Ты должен петь точно в том пространстве, которое тебе дано. Ты обязан петь так, чтобы все слышали тебя безошибочно; ты должен держать ноту так чисто и без эха, чтобы любой мог слышать именно то, что производит твое тело.
— И я должен это делать каждый раз?
— Вообще-то, Анссет, это становится рефлексом.
Они посидели и помолчали. А потом, очень осторожно и мягко Анссет попросил:
— Мне бы хотелось таким вот образом заполнить и Капеллу.
Эссте понимала, о чем мальчик просит, и ей не хотелось отвечать на этот животрепещущий вопрос.
— Думаю, что сейчас в Капелле никого нет. Мы можем пойти туда.
Анссет вздрогнул на какое-то мгновение — тем не менее, Эссте отметила, что, после того, как ее ученик помолчал, на его лице ничего не отразилось.
— Мама Эссте, — сказал он наконец, — я не знаю, почему мне запрещено выступать?
— Разве тебе запретили?
— Ну, — тихо-тихо, кротко — ты же понимаешь, я должен.