из сна и попал спящему на язык, склеил губы, перепачкал щеки и пальцы. Георгий
Николаевич трогал свое лицо и не успокаивался, ощущая неуверенными пальцами лишь
сухие морщины.
Дальше он мог снова заснуть или не засыпать, в любом случае продолжение юбилея
отца оказывалось на виду: мальчик в матроске из-за упрямства остался сидеть на стуле, все
более жестком и неудобном, продолжая глядеться в зеркало, из-за упрямства продолжал
слушать непонятные и неинтересные тосты и дождался-таки. «Ну, хватит тебя томить,
дорогой ты наш»,– сказали гости отцу, сгрудившись кучкой, будто собирались позировать
фотографу (значительно позже, в Пятигорске, Георгий Николаевич видел такие вот
улыбающиеся группы, первый ряд сидел, второй – стоял, третий – взбирался на скамью; все
дружно улыбались), и откуда- то из глубины себя достали подарок, но отдавать его словно не
торопились – все ходила небольшая бархатная коробочка по рукам, пока наконец не попала к
отцу. Сдержанный обычно отец удивленно задирает брови, мачеха в восхищении подносит
пальцы ко рту...– как же хочется все это, особенно последнее, перевести в измерение
прошедшего, прошлого времени, но не выходит и не выйдет, должно быть, никогда...
Приходится ломать себя, пересиливать, чтобы подальше отстраниться от давнишнего юбилея
отца, чтобы поменьше чувствовать и видеть себя там, и Георгий Николаевич настаивал: отец
удивленно задрал брови, мачеха восхищенно поднесла пальцы ко рту. . Коробочка зевнула в
руках отца, и он достал оттуда тяжелые, тускло-желтые часы, с которых свисала длинная
подвижная цепочка с еще более длинной тенью, быстро пробежавшей по стене и окну.
– Но зачем же так, это ведь страшно дорого,– сказал отец и с виноватой улыбкой
протянул часы своим товарищам, словно говоря – хорошую шутку вы придумали, ребята, я ее