Кругом стояли скалы, старые, потрескавшиеся. Высоко из расщелины отвесной скалы тянулась, протягивая корявые ветви, уродливая сосенка. Никто не знает, как её занесло туда и как она держалась на бесплодном камне. Гигантские обломки были причудливо наворочены. Как будто жили здесь великаны и стали строить невиданное жилище. Сорвали с гор каменистые верхушки, сбросили и нагромоздили здесь, да потом раздумали и ушли. Так мертво всё и осталось, лишь из расщелины одиноко протягивала уродливые руки корявая сосенка.
Мальчик осторожно прошёл между камнями, где мелькали змеи. Площадка обрывалась отвесной стеной. Далеко внизу белело ложе высохшего ручья.
Выбрался из ущелья, перевалил горный отрог, и среди синевших гор в лесной долине открылся белевший кельями и церковью с золотым крестом монастырь.
Зашёл к знакомому монаху. Монах был откормленный, краснорожий, с огромным брюхом. Он повёл мальчика мимо пчельника. Кругом звенели, золотисто мелькая, пчёлы.
«Хоть бы медку дал», — подумал Галактион, втягивая носом сладкий запах разогретого мёда.
— Одолевают, одолевают нас медведи, — сказал монах, поправляя скуфью, — просто сладу нету. Чуть отвернёшься ночью, двух-трёх ульев нету, заберётся, повалит и лапой всё выгребет. И не укараулишь, — хитрые!
— Мне Давид говорил. С углём я его встретил.
— А далеко встретил?
— Да только что стал подыматься.
— Он вчера у нас был с углём. Просили его. Говорит, ружья не захватил, дома.
— А отчего же вы сами, отец, не стреляете их? Тут у вас раздолье, охота великолепная.
Монах присел на срубленный пень:
— Нам нельзя. Устав монастырский не велит оружия в руки брать, не токмо кровь живую проливать. Вам можно, вы в миру, а мы божье дело делаем.
Помолчали. Галактион подумал: «Божье! Пьянствуете тут, обжираетесь, народ обманываете и заставляете на себя работать. Ружья, вишь ему в руки нельзя взять, а бездельничать можно, — привыкли всё чужими руками загребать».
Хотелось встать и уйти, а с другой стороны, уж очень хорошо было на медведя поохотиться.
— Вот садись тут в саду. Ночи светлые, луна. В конце сада сливы поспели, так туда стали таскаться, — все деревья пообломали.
— А вы, батюшка, ежли убью медведя, медку дайте, матке понесу, больная дюже!
— Ну, там видно будет, — уклончиво ответил монах и ушёл.
Вечером взошла луна, и сад, и лес, и горы стали волшебными. Всюду голубые тени, в просветах листвы лунное сияние, деревья как очарованные, и на верхушках голубовато-облитых гор зубчато чернеют леса.
Отчего всё так таинственно, непонятно, всё иначе, чем днём?
Галактион лежит на спине в густом малиннике на охапке душистой травы, которую нарвал на пчельнике. Над ним бездонный синий океан, и на нём высоко сияющая луна. И в её сиянии звёзды побледнели и попрятались.
Иногда наплывает жемчужное облачко, покроет, сквозя, луну. Луна бежит в одну сторону, облачко в другую. Облачко дымчато растает, а луна опять одна и сияет на беспредельном синем океане.