Долинина Наталья Григорьевна - Предисловие к Достоевскому стр 13.

А ведь, пожалуй, это не только Алеше приговор. «Вечное несовершеннолетие» — страшное обвинение тем, кто воспи­тал этого «ребенка» на горе не только окружающим, но и ему самому, кто обрек Алешу приносить людям зло, когда он хо­тел всем добра, но настолько не умел это добро девать, что оно оборачивалось бедой, несчастьем. Если бы он мог же­ниться на Наташе и подчиниться ей вполне, то, может быть, она сделала бы его счастливым и научила жить честно, да ведь он ничего же не мог сам — таким его вырастили. Алеша вовсе не понимает, что сейчас, сию минуту он делает страшное зло, поступок убийственный, безнравственный, гу­бит Наташино имя, честь ее отца, — наоборот, он уверен, что властвует событиями и руководит ими, то есть события, как всегда, сложатся сами, как он захочет.

Алеша искренне любит Наташу, счастлив, что она пришла, что она горда его любовью, что Ваня тоже здесь и готов быть его другом.

«— Не вините и меня. Как давно я хотел вас обнять как родного брата... Будем друзьями и... простите нас, — приба­вил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрас­ной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие».

Каждый раз, когда читаю это место, думаю: а если бы сложилось наоборот? Если бы Наташа разлюбила Алешу, по­кинула его для Ивана Петровича, тогда был бы Алеша го­тов и обнять соперника, и быть ему родным братом, другом? Представить себе это невозможно, потому что счастлив дол­жен быть Алеша — он не умеет иначе; если б ему выпали стра­дания безответной любви, мучения ревности, их бы он не вы­держал — нашел бы другую любовь, да и только, он же в е ч - ный несовершеннолетний!

Но все сложилось, как сложилось, и Алеша, стремясь оправдаться, рисует свою картину происходящего:

«— Не вините меня! — повторил он, — уверяю вас, что теперь все эти несчастья., хоть они и очень сильны, — только на одну минуту. # в этом совершенно уверен... всему причи­ною эта семейная гордость, эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!.. Но... (я об этом долго размышлял, уверяю вас) все это должно прекратиться. Мы все соединим­ся опять и тогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики помирятся, на нас глядя».

Он ведь добрый, Алеша, и он так хочет, чтобы все было хорошо! Только совсем не знает, как это сделать, и потому старается не вдаваться в подробности: «Вот видите, я и сам еще не хорошо знаю и, по правде, ничего еще там не устро­ил... Но все-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по крайней мере, так кажется, потому что ведь нельзя же ина­че. Завтра же мы выезжаем... Тут у меня недалеко, в деревне, есть товарищ, лицейский, очень хороший человек; я вас, мо­жет быть, познакомлю. Там в селе есть и священник, а, впро­чем, наверное не знаю, есть или нет... Одно жаль, что я до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить бы надо. Пожалуй, моего приятеля нет теперь и дома... Но — это последняя вещь! Была бы решимость, а там все само собою устроится, не правда ли?»

Вся эта речь звучит как сознательное оскорбление, нане­сенное Наташе, как продуманные отговорки от венчания? Ни­чего подобного! Алеша совершенно искренен, он просто даже думать не умеет, отбрасывает от себя все земные заботы — и, главное, в его жизни всегда все само устраивалось, почему же теперь не устроится, когда надо? И мысли у него нет, что все устраивал отец, так, как хотел он, а не Алеша, и теперь опять все будет только так, как захочет его отец. Князь вырастил сына, какого ему было нужно, теперь он может и отпустить сына на кажущуюся волю — все равно ни с одной жизненной задачей сын без отца не справится.

Алеша и сам чувствует неубедительность своих рассужде­ний. Он старается найти хотя бы сильные слова: «совершен­но уверен», «я об этом долго размышлял, уверяю вас», «мы... будем совершенно счастливы».

Будущее он тоже продумал — на свой лад: отец простит «непременно; что же ему останется делать? То есть он, разу­меется, проклянет меня сначала... Но ведь все это не серьез­но... посердится и простит... только, может быть, не так ско­ро. Ну что ж?.. Вот видите: я хочу писать повести и прода­вать в журналы, так же как и вы. Вы мне поможете с жур­налистами, не правда ли?.. А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят... У меня все-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершенно обеспечены... я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки... Я не стыжусь жить и таким трудом... Нако­нец, в самом крайнем случае, я, может быть, действительно займусь службой...»

Достоевский не щадит своего героя — Алеша открывается перед читателями сразу и навсегда; после этой первой встре­чи он уже ничем не может нас удивить, он ясен. Чем наивнее, легкомысленнее все его разговоры, тем таинственнее и страш­нее выступает из-за его спины фигура князя Валковского. Ведь Алеша пытается спорить с отцом, не называя его: он хо­тел бы устроить свою жизнь по другому образцу, не так, как хочет отец; отсюда нелепое намерение писать повести — ка­кой, в самом деле, из него писатель! Он признается, что не знает жизни, но тот путь, на который его толкает отец, не­приятен Алеше, и только «в самом крайнем случае» он готов идти служить на какое-нибудь найденное отцом теплое мес­течко. Отец, видимо, тоже говорил сыну, что он не знает жиз­ни («это, впрочем, мне и все говорят» — в данном случае, все — отец, который, видимо, использует Алешину неспособ­ность понять «действительную жизнь», чтобы оторвать его от Наташи). И еще раз мы слышим голос отца в Алешиных рассуждениях: собираясь давать уроки музыки, он гордо со­общает: «Я не стыжусь жить и таким трудом...» — ведь ни Наташе, ни Ивану Петровичу не придет в голову стыдить его «таким трудом» — это, видимо, отголосок споров с отцом, ко­торый считает труд учителя постыдным для князя!

Но имеем ли мы основания уже сейчас, только на осно­вании того немногого, что мы пока знаем о князе Валковском, осуждать его за воспитание единственного сына? Да, мы уже видим: безответственность Алеши приносит зло и окружаю­щим, и ему самому. Но мало ли есть родителей — и сегодня, к сожалению, они есть, — которые от чистого сердца, из же­лания добра своим детям, стараются уберечь их от жизнен­ных сложностей, все за них решить, откладывают их взрос­ление, затягивают детство и в конце концов приносят детям зло, не подозревая этого. Может быть, князь Валковский не так уж виноват, что вырастил прелестного ребенка вместо мужчины? Можно ведь предположить, что князь действитель­но поверил сплетням и клевете, что его убедили злые языки, называвшие и Наташу, и стариков Ихменевых интриганами, что князь беспокоится о сыне, как и всякий отец, и не за что его обвинять. Если бы это было так, то все равно князь до­стоин был бы сожаления, как достойны его любые неразум­ные родители, злоупотребляющие заботой и опекой. А что представляет собой князь в действительности, мы узнаем позднее.

Отступление второе

О ПОВЕСТИ «БЕДНЫЕ ЛЮДИ»

Мы помним: первой литературной работой Достоевского был перевод повести Бальзака «Евгения Гранде». К тому вре­мени, как он решился на эту работу, Достоевский еще не ос­меливался писать сам, но уже обдумывал свои будущие со­чинения, мечтал о них. Работая над переводом Бальзака, Достоевский почувствовал, что теперь он может писать сам, свое. «И замерещилась мне другая история — в каких-то тем­ных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, а вместе с тем какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история» — таков был замысел, такова была мечта Достоевского о первой его книге.

Титулярное сердце мы знаем, мы страдали вместе с ним, читая гоголевскую «Шинель», «Записки сумасшедшего». Но в первой же своей книге Достоевский пошел дальше своего учителя. Его «маленький человек», его Макар Девушкин со­хранил все-то, что убито в Акакии Акакиевиче («Шинель» Гоголя), и то, о чем только мечтает Поприщин («Записки су­масшедшего»). Он сохранил живую душу, которая смеет любить и заботиться о той, кого любит.

В «Бедных людях» нет голоса автора или рассказчика. Это — повесть в письмах, мы слышим только голоса двух главных героев: Макара Девушкина и Вареньки Добросело- вой. С первых строк повести нас удивляет и даже раздражает немыслимый для сегодняшнего читателя сентиментальный тон Девушкина, бесконечно повторяющиеся ласковые слова, пред­ставляющиеся нам сегодня слащавыми: «Бесценная моя... ма­точка... голубчик мой... маточка... родная моя... ангельчик... ангельчик... голубчик мой... шалунья... душечка моя... маточка моя...» — и много раз: «маточка!» — много раз.

Зачем нам сегодня все это? Какое нам теперь дело до ничтожного по своему положению, маленького, забитого, по­лунищего Девушкина с его рваными сапогами и невежествен­ными суждениями, с его запоздалой любовью к Вареньке Доброселовой, какое нам дело и до Вареньки? Но вот в од­ном из московских театров сегодня, сейчас идет спектакль «Бедные люди». На сцене — два человека: Макар Девушкин и Варенька Доброселова. Они не разговаривают друг с дру­гом, даже как бы не видят друг друга: каждый из них только читает свое очередное письмо.

Единственное, что добавили авторы спектакля, — они со­провождают действие современными песнями Булата Окуд­жавы, и эти песни не кажутся чужими для бедных людей прошлого века.

Спектакль идет, и зал всегда полон, и, замерев, он слу­шает историю жизни, любви, отчаяния «Бедных людей».