Долинина Наталья Григорьевна - Предисловие к Достоевскому стр 12.

Может быть, эти мучительные страсти выпадают на долю вовсе не только великих людей, просто не каждый, испытав­ший их, может описать, а главное, не каждый — понять, по­чувствовать не только за себя, но и за ту, кого любит.

Многие люди уверены, что любовь — непременно счастли­вое чувство, оно дает человеку только блаженство. У героев Достоевского любовь всегда мучительна, но она так высока, так сильна, что, несмотря на ее мученье, завидуешь такому высокому накалу человеческих чувств.

Описанные Достоевским и в «Униженных и оскорбленных», и в «Идиоте», в «Игроке» и в «Братьях Карамазовых» жен­щины больше всего страдают от раздвоенности своего чувст­ва, от того, что любят не того, с кем было бы хорошо и сча­стливо, а того, кто принесет мученье и гибель.

Наташа говорит Ивану Петровичу: «Ваня, послушай, если я и люблю Алешу как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, еще больше, как друга моего, люблю».

Этот разговор Наташи с Иваном Петровичем на набереж­ной, когда она уже ничего не скрывает, когда ждет Алешу, потому что навеки ушла к нему, оставив родителей, оскорбив отца, — это один из самых страшных разговоров, написанных Достоевским, понятых и пережитых им вместе с героями.

Один только раз на протяжении этого разговора у Ивана Петровича прорывается собственное страдание. «Что твой но­вый роман, подвигается ли?» — спрашивает Наташа. Иван Петрович не успевает сдержаться: «До романов ли... те­перь, Наташа!» Но тут же спохватывается: «Да и что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними».

В ответ на это признание он узнает, что происходит в жиз­ни Наташи. Князь сватает сыну богатую, молодую, красивую невесту: «Уж Алеша увлекается ею». Алеша со своей пол­ной и неразмышляющей честностью во всем рассказывает: от­цу он рассказал о своей любви к Наташе, Наташе — о том, как хороша и как ему нравится Катя — невеста, которую ему сватает князь.

Иван Петрович не может ничего понять, задает вопросы и не получает на них ответов, но главное Наташа объясняет ему, и это главное — та самая любовь, какой не знали герои ни одного писателя, кроме Достоевского.

Как Иван Петрович готов переносить письма и устраивать свидания, так Наташа решилась: «...если я не буду при нем всегда, постоянно, каждое мгновение, он разлюбит меня, забу­дет и бросит. Уж он такой...» (курсив Достоевского).

Оказывается, герои Достоевского испытывают точно та­кие же мучения ревности, как всякий другой человек, — но только они знают, что владеет ими «гадкое чувство», которо­го не нужно слушаться. Почувствовав, что все решения Ната­ши продиктованы безумной ревностью, Иван Петрович созна­ет, что и в нем «разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал; гадкое чувство увлекло меня».

Может быть, самое важное — понять мысль Достоевского: разница между людьми страшными и людьми прекрасными не в том, что одни ощущают злобу, ревность, низкие чувства, а другие не ощущают; чувствуют одинаково все; но одни по­нимают и признают, что их чувства «гадки», стараются пре­одолеть их, подчинить плохие чувства добрым, а другие от­даются всему плохому в себе, потому что главное для них — свое «Я» и его желания.

Иван Петрович не сдержал ревности и дал ей вырваться «из сердца». Он во всем прав, мы не можем не признать его правоты: «Наташа... одного только я не понимаю: как ты мо­жешь любить его после того, что сама про него сейчас гово­рила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это та­кое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слиш­ком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я та­кой любви».

Пытаясь объяснить Ивану Петровичу свою любовь к Але­ше, Наташа смешивает все понятия: она согласна быть рабой любимого человека, и она готова терпеть от него любые муки, потому что «даже муки от него — счастье». Но Иван Пет­рович понимает эти ее безумные, страстные слова, да и мы, читатели, сочувствуем ей не просто потому, что она любит, а потому что она не оправдывает себя, наоборот, все время су­дит, сама себя обвиняет: «не так люблю, как надо», «нехоро­шо я люблю его...» Наташа казнится сознанием своей чело­веческой вины — в этом и есть та душевная красота, какую любит в ней Иван Петрович, какую не может не понимать чи­татель. «Муки! Не боюсь я от него никаких мук!» — воскли­цает Наташа, и эти слова объясняют ее страдание и оправды­вают его.

Мы готовы согласиться с Наташей, что она любит «не так», «нехорошо»... Но кто может диктовать другому, как правильно любить, если человек готов на любые муки ради своей любви?!

«Все ему отдам, а он мне пускай ничего» — вот исчерпы­вающая формула этой странной, безумной и фантастической любви. И ведь то же самое не говорит, не думает даже, но чувствует Иван Петрович: «Все ей отдам, а мне пускай ниче­го», — вся жизнь обоих этих людей — в самопожертвовании, как же могли бы они любить друг друга, когда ищут одного: кому бы отдать все, а себе ничего не оставить?

Иван Петрович стоит с Наташей на набережной — и уз­нает от нее всю правду, окончательно убеждается: она полю­била другого. Не может человек не испытать при этом боли за себя — Иван Петрович чувствует эту боль, но сразу же она сменяется болью за нее; он видит, как оскорблена Ната­ша, в каком отчаянии она, и он уже не мучается желанием мести за себя, только бы с н е й - т о соперник был хорош, только бы ей не принес погибели...

Вот эта забота — прежде всего о ней — заставляет его обрадоваться, когда вдали появился Алеша. Но ведь Алеша знает, к кому он сейчас подойдет, знает: перед ним человек, у которого он отнял невесту, кому он предпочтен. Многие дру­гие молодые люди не решились бы подойти к несчастливому сопернику, а и подошли бы — с тяжелым чувством, с ощуще­нием вины, с готовностью на ссору. Алеша подходит «тотчас же», без сомнений с-чистым взглядом. Иван Петрович не мо­жет не признать: «... его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце».

«Он был высок, строен, тонок; лицо его было продолго­ватое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, бли­стала иногда самая простодушная, самая детская веселость».

В этом портрете виден, разумеется, Алеша, но еще больше виден сам Иван Петрович, внешность которого нигде не опи­сана, да и не нужна нам его внешность: слишком хорошо мы видим его душу. Он пристально смотрит на своего соперни­ка — и старается, изо всех сил старается смотреть как можно объективнее, ни одного лишнего упрека, ни одной раздражаю­щей ноты. Да, он видит «несколько нехороших замашек, несколько дурных привычек хорошего тона: легкомыслие, самодовольство, вежливая дерзость». Но и эти недостатки соперника Иван Петрович старается оправдать: не Алешины это привычки; они характерны, свойственны для того круга, где воспитывали Алешу; и не он в них виноват, да к тому же Алеша «был слишком ясен и прост душою и сам, первый, обличал в себе эти привычки, каялся в них и смеялся над ними».

Ивану Петровичу в голову не приходит сказать Наташе: да как же ты могла предпочесть мне, моей преданной и вер­ной любви, мне — умному и доброму человеку — этого пустого мальчика? Так вопрос не стоит для него, ему одно важно: не обидит ли он ее, «не погубит ли» этот мальчик.

Раз она полюбила этого человека, Ивану Петровичу ос­тается только одно: желать им счастья. И он ищет в Алеше хорошие черты; беспристрастно описывает его привлекатель­ные свойства и старается оправдать то, чего не может при­нять.

Но, описывая Алешу, он бессознательно говорит о нем очень страшные слова, выносит ему суровый приговор: «Даже самый эгоизм был в нем как-то привлекателен, именно по­тому, может быть, что был откровенен, а не скрыт. В нем ниче­го не было скрытного. Он был слаб, доверчив и робок серд­цем; воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть его бы­ло бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть... ре­бенка. Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие люди как'бы осуждены на веч­ное несовершеннолетие».