О, чёрт.
Сердце заходится.
Черт возьми.
Это так стыдно, так мерзко, и сладко, что я сейчас кончусь.
Хорошая девочка.
Хорошая, блять, девочка
Ланкмиллер невозмутимо расстёгивает рубашку, пуговицу за пуговицей. Болтливостью он не отличается, поэтому всё происходит в молчании.
И уговариваю я себя тоже молча.
Не смотри.
Ты уже видела всё его тело. Ничего это не меняет. Совсем не мешает ненавидеть его со всеми потрохами.
О, ради всего святого. Не пялься.
Не смотри.
Но противиться этому невозможно, и я смотрю.
Смотрю на отточенные движения рук, на те пальцы, которым ведомы самые безумные, просто невообразимые ласки, с легкостью выводящие за грань разумного. Смотрю на сексуальный разворот плеч, лопатки, узкие бёдра.
Глубокий вдох.
Воздух наливается томной тяжестью, как от предчувствия неотвратимого.
Кэри берёт меня на руки и поднимает над водой. Так легко, что я чувствую себя в его объятиях, словно кукла. И когда-нибудь он играючи переломит мне позвоночник.
Тёплая влага с плечей стекает прозрачными струйками, а тело отдаётся на растерзание всем семи ветрам из распахнутой форточки. Это обстоятельство – хочешь, не-хочешь – вынуждает льнуть к единственному доступному источнику тепла, обжечься о его кожу, прочувствовать каждый мускул, не удержать идиотский развратный полу-вздох.
В кровать Ланкмиллер опускает меня без всяких церемоний. Это даже немного грубо, но... я помню: никаких соплей, никакой романтики, только обладание и принадлежание. Только моя покорность и его власть. И если вдруг что-то пойдёт не так, я просто разучусь дышать.
Это очень удобно.
Этим можно шантажировать.
Кэри отстраняется, окидывая меня бесстыдно-оценивающим взглядом.