«Друг ты мне, конечно, друг, но коньячок я с тобой в рабочее время пить не буду, — одобрительно улыбаясь коллеге, подумал Ибрагим. — Ишь чего заплести решил! Хренушки! И главное, это же он на автомате всё творит, по себе знаю. И в мыслях ничего дурного не держишь, а оно уже само собой, как по накатанному, выходит. Профессионализм, куда от него денешься? Вон отставники- опричники жалуются, что как выпивка какая приличная, сразу на близких донос накатать тянет, а порой и того хуже — на себя самого анонимки строчат! Вот как она, царёва служба, в мозги да в привычку въедается», — а вслух произнёс:
— Спасибо тебе, верный товарищ, и рад бы коньячку хлебнуть, да сердечко расшалилось, да ещё попсиховал и по коридорам этим грёбаным к тебе бежал. Ты как знаешь, а я вот дождусь, пока Сиятельство вновь взойдёт на своё всенародное служение, и подам прошение о пенсионе. Хватит, невмоготу уже. А ты ещё послужи, ты ж годков на восемь, поди, меня моложе?
— Не люблю я твоих упаднических причитаний, — разливая чай из хитрого агрегата, покачал головой Владисур. — Ты думаешь, мне всё это не надоело? Тебе-то легче: график, встречи, доклады, визиты, жизнь какая-никакая, а у меня — голимая гниль. Ты даже не представляешь себе, что за народ на окуёмах, да улусах сидит, бандит, навроде того же Макуты, агнец Божий по сравнению с этими губернаторами. Как ещё Держава держится, хрен его знает. Может, с боков подпирают, вот и не разваливаемся, ты же глянь кругом: ничего своего, всё чужое, даже бумага туалетная. Тут затрубили, что дожились, наконец, пшеницу за рубеж продавать стали. Все в ладоши плещут, а то что булки да печенюги, из нашей же муки испечённые, нам в обратку втридорога продают, это никому невдомёк! А с курултаем что творится! Ибрагим, да не зыркай ты так на меня, не зыркай! Знаю, что моя вина, но ты представляешь, на выборы как собирали подушно с «бизнесов», так и гребут. Нести-то нам совсем уже перестали, а намекнёшь, дурака включают и всё тут. Какой, к хренам, они народ представляют? Миллионеры и миллиардеры во втором да в третьем поколении. Боюсь, я уйду, продавят они закон о наследственности депутатских мандатов. А сейчас ты только глянь, что творится: на заседания не ходят, карточками для тайного голосования торгуют!
— Да быть этого не может, они же персональные, эти карточки, сам видел! — отставляя тонкую японскую чашку, недоверчиво спросил канцелярист.
— Ну и что толку что персональные?! Я их даже приказывал им к руке приковывать на тонкую цепочку, всё равно не помогает. Торгуют и всё тут.
— Да как же это возможно?
— А просто хочешь ты, к примеру, недельку-другую побыть народным курултайцем — плати евротаньгу хозяину карты и заседай себе на здоровье, протаскивай себе выгодный закон или поправку какую. Стыд! А в быту что творится — слуг понанимали себе, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приёмных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год, может, закона три примут и всё, а остальное время или в футбол или в покер режутся, да по заграницам шастают.
— Ты уже заговариваться, дружище, стал, — отхлёбывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, — откуда же у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас же с твоей подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступила! Забыл, что ли? — не без удовольствия поддел он друга.
Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку с изображением «Я — красное сердечко — народ», забегал по кабинету.
— Всё извратили, суки, изолгали, опошлили. Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, голова ты садовая, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то как сразу лучше жить стало! — он на мгновение замер в монументальной позе, как перед невидимым фотообъективом. — Но враги не дремлют, фракция у нас одна, как была, так и осталась гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько при одном семействе этих ведмедей развелось на мою голову: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узкоплёночные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!
Раздался звонок. Советчик нехотя прервал своё пламенное обличительство и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое допотопное слуховое устройство, на котором был изображён ещё двуглавый орёл, Владисур таинственно замер.
— Что, случилось что-то? — торопливо обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.
— Надо бы тебя помучить, — присаживаясь, произнёс старый иезуит, — да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко-то. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают, чтобы уж во всей своей красе и могуществе развернуться. Ну, так будешь коньячок-то?
— А чёрт с ним, с сердцем, накатывай!
Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым стареющим внутренностям.
— Ты говоришь, коалы ? Да пусть их! Всё равно, если на них как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо постоянно, тебя ли учить? А вот мне завидовать — это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится самому раздавать, отчёты потом замучиваешься писать. График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по сводке: сколько в трубу напердели, сколько нефти вычерпали, сколько зерна вывезли, сколько новых граждан в державе родилось, криминальная хроника. Потом сведения по курсу валют, потом последние спортивные достижения у нас и в мире. Вот и всё. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и — конец рабочему дню. Бумаги, сколько не подсовывал, не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: минули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канцелярии не всякий раз регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи дальше! — Сучианин всё больше распалялся.
Бывают такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть их заела или прозрения какие открылись, скорее, накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать уже мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на такое фонтанирование чиновный люд редко идёт, уж больно чревато оно последствиями, а по старости, когда уже всё приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам ещё кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья колдуны рекомендуют, кровь остывающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.
— Эко тебя пропёрло, — разливая коньяк, с сочувствием отозвался Джахарийский. — Понимаю, понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня недоверчивой букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? К Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. К опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые верные псы трона, что нам с тобою делить? Ну, ты хоть веришь мне?
— Верю, верю, а кому мне ещё верить остаётся, как не тебе? — отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Чёрт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». — Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денёчки были? Что ни миг, то — эпоха!
Но всё куда-то подевалось, всё перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?
— Давай, друг, чего рюмки зря держать, давай! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что всё дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.
Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промелькнуло в их памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и не родившихся людей, чьими жизнями они безоглядно мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая вперёд свои бредовые идеи. У нас так всегда — счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть же такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на жёнах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили всё на количество жителей Сибруссии, без учёта ханьцев, бродяг, беспризорников и получали вполне приличные показатели, с которыми не стыдно было и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай законопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с какими-то оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта — «евротаньга» — однако, депутаты упрямо считали всё по старинке, в давно не существующих деньгах — почерневших ЮЭСах.