В одном столичном департаменте помер один чиновник. Может покушал чего или по иной причине, а только как есть перекинулся, не сходя с рабочего места. Был человек и не стало.
Звали чиновника Александр Иванович Лапкин. Был он тих, скромен и по совести сам не считал себя достойным малейшего внимания. Следует полагать, что именно по этой причине, просидев за казенным столом тридцать лет и три года, оставался в самом ничтожном чине, чуть только превышающем звание уличного бездельника, торгующего людской жалостью на паперти. Талантами, пригодными для построения карьерного благополучия, бог его не отметил, внешностью наградил заурядной, а главное, не дал и малой толики той загадочной сущности, что движет по службе иную бездарность хотя бы при отсутствии у оной бездарности всяких к тому предпосылок.
Александр Иванович был немолод, курил дешевые папиросы, имел землистый цвет лица и черные точки на отвислом носу. При встрече с начальством бывал любезен до того, что даже менялся обликом: он становился сутуловат, походка делалась скользящей, как у жука-водомера, тертый пиджак повисал на плечах особенно криво, а на лице застывала восторженная полуулыбка. У входящего он спешил принять пальто; покидающему учреждение торопился его подать. На извечный вопрос «Как жизнь, Лапкин?» виновато пожимал плечами и выдыхал нечто старорежимное: «Проходит, ваше-ство, проходит…». Поручения руководства встречал радостным удивлением, как бы поражаясь оказанной чести и высокому доверию. Впрочем, в узком кругу сослуживцев робко фрондировал: жаловался на произвол, искал поддержки в иронических взглядах курильщиков и риторически вопрошал, зачем оно ему надо. Коллеги дружески хлопали его по плечу и всегда выражали сочувствие, ибо поручения и впрямь сплошь были чепуховатыми и не имели никакого отношения к служебным обязанностям господина Лапкина. Заметим, что об упомянутых служебных обязанностях сам Александр Иванович имел представление весьма неопределенное. Он переслужил шестерых царей и одну империю, а начальников над ним пролетело, что воронья без числа и счету. Между тем, хорошо известно, что всякий начальник у нас реформатор, имеет идею и улучшает деятельность вверенного учреждения путем переписывания уставов, уложений и должностных инструкций в рамках имеющихся полномочий. И разве можно после этого удивляться, что Александр Иванович основательно подзабыл, для какой цели он каждый божий день являлся в присутствие, где смиренно высиживал положенное время с неизменным перерывом на обед и обязательными шестью перекурами.
Невзирая на шаткость равновесия, господин Лапкин пережил все сокращения и уплотнения, перестройки и реформы, оптимизации, модернизации, три аттестации, одну переаттестацию, а кроме того квалификационную сессию и два ассесмента.
Так и сидел в родной конторе гриб грибом, бумажки с места на место перекладывал: что снег ему, что зной, а что дождик проливной. Здоровьишко, впрочем, поистратил. Часто тревожился, много нервничал, в урочный час принимал сердечные капли, а под язык прятал валидол. И в свете того, что читатель узнал о покойном, тем более странным выглядит тот неоспоримый факт, что кончина этого нескладного человека привела всех служащих к всеобщему унынию и полному отчаянию.
Дело же заключалось в том, что был Александр Иванович наделен редким талантом.
Во время траурной церемонии, посвященной поминовению усопшего, начальник присутствия Андрей Юрьевич Подольский, молодой розовощекий человек, особенно ценивший покойника за его редкостное умение, устремил взор в грядущее и красивым баритоном продекламировал:
- Погиб поэт – невольник чести… - и задумчиво и пригубил кагору.
- И в самом деле, поэт… - поддержал кто-то.
- Поэт! – заволновались прочие. – Поэт!
Не станем верить на слово не вполне трезвым товарищам покойного: секретарь государственной гражданской службы третьего класса Александр Иванович Лапкин не был поэтом. В действительности он обладал даром, встречающимся куда реже, чем пошлая способность к сложению беспредметных стихов. Благодаря своему единственному таланту, снискал он благосклонность начальства и симпатии сослуживцев. В тайне он своим даром гордился чрезвычайно и не без оснований приписывал ему заслугу в чиновничьем своем долголетии.
Заключался же талант Александра Ивановича в мистической способности сочинять поздравительные адреса в стихотворной форме по любому подходящему случаю: к празднику государственному или церковному, к юбилею начальствующего лица или к именинам дражайшей супруги его – на любой жизненный случай у скромного чиновника были заготовлены две дюжины рифмованных строчек.
Человек невежественный, далекий от государевой службы, увидит здесь издевку над здравым смыслом, шпильку, пущенную в сторону всего чиновного сословия. Но не торопись выпячивать губу в презрительной гримасе, мой читатель. Коль не винтился ты ввысь, охваченный страстью к тому сакральному могуществу, что дарует каждая следующая ступень служебной лестницы, воздержись от негодования, ибо никогда не проникнуть тебе в помыслы и чаяния сермяжного карьериста, не размотать клубок многоходовых интриг и не постичь тот лабиринт хитросплетений, в котором проводит большую часть жизни служащий, поставивший целью достичь казенных высот. Здесь важен каждый шаг, каждый вздох, любая мелочь! Умелая лесть выделяет способного человека из вялого сумрака безликой чиновничьей массы. Тонко польстить - подобострастно, но сохранив лицо и оболочку независимости – вот истинный талант. Никто не ценит преданность ничтожества, липнущего к подошвам каждого, кто взгромоздился чуть повыше ординара. Лесть тонкая, приятная уму и сердцу похожа на признание в любви, что получает в запечатанном конверте непреступная жена и тает под напором пылких строк поклонника горячего и сильного, но признающего победу красоты над непреклонной волею своей.
Стихи, что выводил бестрепетной рукой чиновник Лапкин, удовлетворяли самым строгим критериям придворной лести. Они были воздушны, независимы, свободны и в то же время сообщали адресату абсолютную покорность автора воле начальника.
Открылся дар, как водится, случайно лет тому двадцать назад, мутным ноябрьским вечером в день рождения предводителя смежного департамента Виссариона Лаврентьевича Габуния: могучий отпрыск грузинских князей, праздновал шестидесятилетие. Начальник Лапкина был приглашен на торжественный ужин и весь день примерялся к поздравительной открытке. Он делал подход за подходом, но всякий раз отступал: измыслить поздравление для человека с таким именем и тем более отчеством его несчастный разум отказывался. Вот так, промаявшись от самого утра и вплоть до окончания рабочего дня, он, было, совсем оставил затею с открыткой и засобирался к празднику. Картонку же мимоходом сунул Александру Ивановичу и задушевно произнес:
- Саша, голубчик, напишите что-нибудь такое… мнэ… эдакое. Я покамест соберусь, а вы уж… Чего-нибудь.
Александр Иванович привычно просиял, затем нахмурился, вошел в образ, и когда начальник, завершивший моцион, был готов выступить, вручил ему в собственные руки адрес, покрытый милыми округлыми строчками.
Оригинал того первого опыта теперь уже безвозвратно утрачен, но очевидцы утверждают, что необъятный Габуния трижды взбирался на сцену и, не вполне владея собой, чуть заплетаясь, декламировал:
… Услышат звезды наш победный клич :
Габуния Виссарион Лаврентьевич !
Он шарил по открытке неверными глазами, затянутыми зеленоватой мутью, требовал музыкального сопровождения, и призывал гостей почтить вставанием исполнение его нового фамильного гимна.
… И скажет каждый : мол , жалею втуне я