Ведь он знает всю программу второго отделения! Почему так? Кто так подстроил? Но он не сыграет. Зачем это Михнову? Это его месть? Но почему тогда глаза его так сияют!
Михнов под нескончаемые овации обнял своего ученика. Шепнул ему:
— Сейчас или никогда!
Зачем он ему это внушает? Конечно, никогда. В его животе словно орудовали руки хирурга, который без наркоза что-то удалял ему.
Крышка рояля висела над всем его миром. Кто-то сейчас должен ее удержать.
Михнов спустился со сцены и сел в первом ряду, где кто-то освободил ему место.
Арсений уселся на табурет, автоматически подкрутил его на нужную ему высоту. Крышка была больше, чем весь зал. Она застилала свет! Первая «Мимолетность». Ее он учил давным-давно. В ЦМША. Она не сложная по тексту, но она у него долго не получалась. Пока дед не вывел его из дома и не объяснил про двутональность этой музыки. И в «ми», и в «ля» одновременно. Так и нужно играть. Ничего устойчивого в музыке. Самое устойчивое — это крышка рояля. Она не упадет. Она в одной тональности. Она — тоника.
И он начал. Не играть. Жить. Жить заново. Проживая за эти минуты всю свою жизнь еще раз. Делая ее счастливой. Переписывая ее, как недовольный собой композитор заново сочиняет неудавшийся фрагмент.
Теперь он не сомневался: Лена его видит.
В Москве, в Бакулевском институте, его отец смотрел на экран, тер глаза, опять смотрел, опять тер. Потом плакал. Сердце совсем не болело. Сердцу больше не о чем было болеть.
Тело Арсения опять срасталось с инструментом. И никого не боялось. Он играл. Летел. Побеждал.
А в доме на Огарева, в квартире на седьмом этаже, его мама, дедушка, брат и Аглая Динская, зашедшая к своим фактически будущим родственникам, восхищенно обсуждали, как Арсений потрясающе смотрится в этом костюме и какой он хитрец, что заранее никому ничего не сообщил. Они переключили на эту программу, когда Арсений уже начал играть. Старый Норштейн умело подыгрывал дочери, внуку и его девушке.
Александр Лазаревич Лапшин также слушал прямую трансляцию из зала Ленинградской филармонии. Как никогда остро для него встал вопрос: сколько ему осталось жить? И был он не праздным. Хотелось написать что-то для Арсения Храповицкого. И услышать, как он это исполнит.
* * *
Утром следующего дня Лев Семенович Норштейн, привычно выполнив восемьдесят приседаний, сел к инструменту, поставил на пюпитр чистый нотный лист и начал наигрывать, а потом записывать какую-то мелодию. Зарождался замысел. А к чему это все приведет, он и понятия не имел.
За окном светило редкое зимнее солнце.
Журнал «Москва», 2019, №№ 7—9