— Ну а как же иначе? — Арсений повернулся к ней и длинно поцеловал в губы.
— Можно, я тебя кое о чем попрошу? — Лена отпрянула от него и взглянула чуть настороженно.
— Можно. — Арсений напрягся. Что-то в ее голосе звякнуло холодное и чужое.
— Поиграй для меня. А то Семен никогда мне не играет.
Незаметно она уничтожила все его преимущество над ней и уверенно и властно погружала его в нужную ей систему координат, где ее муж — их общий враг, но враг, достойный сочувствия, враг, без которого все равно не обойтись. И Арсению ничего не оставалось, как в эти координаты вписываться, хоть ему это и было не по душе. Он предпочел бы длить самообман и отделять в себе образ своего чуткого преподавателя по специальности от факта существования мужа у своей возлюбленной. Но она не давала ему это совершить даже внутри себя. И это диссонировало в нем.
Однако он поднялся, оделся — разрешить себе сесть за инструмент голым было бы святотатством — и начал играть до-минорный ноктюрн Шопена. Первая часть, с изумительно речитативной мелодией и сопровождением, с тяжелыми басами, плавно переходила в некое подобие хорала, в который врывались октавные набеги, как шум революционной толпы врывается в размеренный обиход церкви, а репризный финал представлял собой три движущихся музыкальных пласта, каждый из которых надлежало играть разным звуком, — музыка здесь неслась куда-то стремительно и самозабвенно, пока не упиралась в последние до-минорные аккорды.
Лена потихонечку перебралась к нему ближе и смотрела с восхищением на его пальцы. Как только он снял руки с клавиатуры, она принялась целовать их, потом они погрузились во взаимную нежность, что не привело на этот раз к близости, а осталось легким дуновением ветра в перерывах между порывами бури.
Ушла она только под вечер. Он намеревался проводить ее хоть чуть-чуть, но она настояла, чтобы он этого не делал.
Он подождал полчаса после ее ухода и понял, что ему надо на улицу.
За эти полчаса дозвонился дед, традиционно торопливо спросивший, все ли в порядке и не собирается ли он в Москву.
Арсений ответил, что, возможно, через пару недель соберется и что у него все в относительном порядке. Звонок — сигнал, звонок — повод убедиться, что ничего непоправимого пока не произошло.
Город, еще совсем недавно подталкивавший в свои пропасти, заманивавший его в угар своих коммуналок, бивший его в лицо своими сомнительными европейскими перспективами улиц, не дающий покоя безжалостностью белых ночей, бросающий его в перпендикулярность своей топографии, из которой не всегда находится выход, теперь преподносил ему себя другим — цельным, продуманным, послушным воле разных архитекторов, но пересиливший эту волю в одну линию, линию городской жизни, начинавшуюся там, где из Ладоги вытекает Нева, и завершающуюся там, где Васильевский остров смотрит в Балтийское море, как бывалый капитан, не жмурясь от ветра и брызг.
Он сел в первый подошедший трамвай. Тот ехал, чуть покачиваясь, будто атлет, уверенный в силе своих мышц. Никакой цели у Арсения не было. Он даже не ведал толком, какой у этого трамвая маршрут. Вспомнились строки Бродского, что декламировала Лена в день их первой настоящей встречи:
Где опять на мосту собираются красной гурьбою
Те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.
Как же они врезались в память! Красивые строки, таинственные. В них поэт затащил квинтэссенцию этого города, постоянно переползающего с одного берега на другой. Тогда Лена сказала, что Бродский — эмигрант. Неудивительно, что, кроме как от нее, он ни от кого об этом поэте не слышал. А она откуда знает эти стихи? Да еще и наизусть. Надо спросить у нее как-нибудь. Может, у нее и другие стихи Бродского есть?
Сойдя на пересечении Невского и Литейного, он пошел сперва на сияющий и наслаждающийся своим административным величием шпиль Адмиралтейства, потом свернул на Фонтанку, потом на Итальянскую. Так и бродил до самого позднего вечера. Долго сидел на скамейке в Летнем саду, всматриваясь в прохожих, будто ожидая встретить знакомых или хотя бы тех, кто разделит его теперешнее состояние, где восторг переплетался с непоправимым желанием не думать о будущем, наслаждаясь настоящим, сколько хватит мочи.
Несколько раз он покупал мороженое и жадно его съедал.
Все время порывался с кем-то заговорить, но так и не решился.
На следующий день он поехал к отцу.
С утра серое небо еще выжимало из себя мелкий, по-питерски ворчливый дождик, но, судя по дневному, постепенно обретающему все более белесый тон свету, не возникало сомнений, что все это стоит природе слишком больших усилий и моросящий тоскливый ритм воздуха скоро иссякнет.
Пока дошел до Финляндского вокзала, небо прояснилось. Настроение было под стать погоде.