Я устало улыбнулся и взъерошил ему волосы:
– Я же обещал.
– Да, я помню.
– Как ноги?
Алёша насупился:
– Как всегда.
– А боль-то прошла?
– Да, почти не болит.
Я встрепенулся:
– Что значит «почти», Алёша? Болит или нет?
– Ну немного совсем мышцы болят, как после тяжестей всяких. Будто бы устал очень-очень сильно... вот. — Мальчик запинался, видимо от волнения.
– Смотри, если опять заболит, — строго сказал я, — не терпи, говори сразу.
– Хорошо, — виновато кивнул Алёша.
– Ладно... есть будешь что-нибудь? Или до ужина потерпишь?
– До ужина.
– Или, может быть, чайку?
– Чайку.
Мы оба заулыбались. Я взял мальчика под мышки и усадил в кресло... Страшно мне что-то стало — сколько уже детей прошло через него? Старое, потёртое инвалидное кресло, поручни отшлифованы до блеска... отшлифованы детскими ручками... Перед глазами замелькали совсем уж страшные картины с мёртвыми детьми, костями, кровью и прочими телевизионными ужасами... Изуродовали нам всем, конечно, воображение... Чего то я совсем плохой стал. Вот он сидит, Алёшка, — живой, улыбается, печенье трескает, руки об шорты вытирает... а, пусть вытирает!
Я налил себе чаю и, неторопливо помешивая сахар, стал болтать с мальчишкой о всякой весёлой ерунде, вспоминая истории из детства (моё-то детство было куда веселее Алёшкиного).
Наш разговор прервал противный, режущий уши дверной звонок. Алёша вздрогнул.
– Это опять та ведьма? — шёпотом спросил он.
– Не знаю, — так же шёпотом, заговорщически ответил я, — но кто бы это ни был, постараюсь побыстрей от него отделаться.