— Убегаете на солнышко, в деревню, так, пан Бенек? — Хозяйка отмерила из баночки ложечку меда. — Совершенно не удивительно, доктор мне тоже говорил, что это нехорошо для моего здоровья, и чтобы я переехала из Варшавы, но куда мне переезжать, да и стоит ли, мне и так уже немного жизни осталось, но вы, молодые, и вправду, семестр в университете уже закончился?
— Зимой в Императорском каникулы. Пани Мария…
— Так куда же вы едете?
Я стиснул зубы.
— Отца проведать.
Хозяйка, смутившись, замигала.
— А разве вы не говорили, что вашего отца уже нет?
— Да нет же, ничего подобного. Жив. Еще. Наверное.
— Ах.
Она внимательно приглядывалась ко мне, склонив костистую голову в черном чепце, с наполненной медом ложечкой, наполовину поднятой к сжатым в задумчивости губам. Теперь мне следовало развернуться и уйти — сбежать — несмотря на все ее просьбы и уговоры. Но она как раз молчала — глядела на меня широко открытыми глазами, как будто бы ожидая от меня какого-нибудь-знака — висящая в воздухе ладонь дрожала все выразительней.
Наконец, она отложила ложечку и громко причмокнула.
— Но чего же ты так боишься, сынок?
Я неуверенно усмехнулся.
— Иди-ка, иди-ка сюда, — кивнула пани Мария, — я же тебя не съем.
Она схватила меня за руку.
— Покажи.
Ей удалось только лишь выпрямить мне пальцы и покачать головой над обгрызенными до крови ногтями; перед тем, как она обернула мою ладонь внутренней частью вверх, я вырвался.
— Все равно, так я тебя не отпущу, — прошипела старушка, поднимаясь. — Хочешь, чтобы я разволновалась и умерла? Фредерик мне тоже ничего не говорит, вы никогда ничего не говорите. Если бы Винсенты, да смилуется Господь над его душой, послушал меня тогда и не пошел на Прагу…
— Нет у меня времени на эти пасьянсы!
Я тер глаза, ослепленные дважды — мраком и светом — уверенный, что под веками зрачки еще пульсируют болотными огоньками тьвета.
Вдова Вельц напоила меня горячим чаем, пододвинула пирожные.
— Никто не может сам себе гадать по тьвечке, пан Бенек, не нужно было. Что вы там увидели?