— А я женюсь, — неожиданно для себя выпалил Мишка и перестал дышать.
— Что? Как? — опешила мать.
— Я на Флюрке женюсь. Она согласная, когда мы…
На кухне что-то грохнуло, бабаня там брыськнула что ли на кошку и громко сказала:
— Ну, мать, опять новые траты. Придется еще один горшок покупать. Невесте-то, чай, отдельный нужен. С цветочком каким…
— Ты… погоди, — ответила ей мама. Губы у нее странно скривились. — Погоди, мама, мы тут сами разберемся.
— Я же говорю, когда вырастем, — хрипло прошептал Мишка.
— О-ой, не могу-у, — закатилась на кухне бабаня.
Мама поднялась, захлопнула дверь на кухню и вернулась к сыну.
— Ну ладно хоть не завтра, сынок, — мягко сказала она, а глаза, глаза у нее не то что смеялись, а прямо-таки хохотали. И у Мишки все засаднило внутри, как бывает при крайней несправедливости. Все как-то перемешалось в этой дурацкой ругачке, и его никак не хотят понять. А объяснить у него уже не было сил. Сквозь спазмы начинающего рева он только выдавил:
— Я… не хочу… чтоб ты… чтоб как… он… этот…
— Ну, погоди, погоди, кизяк ты мой навозный, погоди реветь. Ты, значит, договорился с Флюрой заранее, так, что ли?
Мишка только кивал. Он не верил еще, что мать поняла его. Да и разговор шел вовсе о том, что надо учиться, что и Флюра за взрослого дурака-второгодника не пойдет. Но рука матери так властно и тепло обняла его голову, что заноза таяла, таяла и растаяла совсем.
Вечер он даже провел за учебниками арифметики. Обида иногда покалывала, но все реже и тише. А лежа в постели, он забыл о ней и позвал мать:
— Мам, а я сегодня калоши счастья нашел. Там, в одном месте.
— А чего ж не принес? Счастье-то не лишняя табуретка в доме.
— Ну… они сломанные, что ли, были. Флюрка вон хотела, чтобы мы сразу большими стали, чтобы сразу пожениться. И ничего не исполнилось. Эх, зря я опять про это, — огорчился он, задремывая.
— Да нет, — сказала мама. — Просто вам умные калоши попались. Сразу взрослыми! Чего ж хорошего? Поживи уж со мной, сынок.
— Ладно, мне и без калош с тобой хорошо, — пробормотал он, и глаза у него совсем слиплись. Он уже не видел склоненного над ним лица матери с блестящими и от этого такими молодыми глазами.
Андрейка, смуглый, двенадцатилетний мальчишка, меланхолично мотая портфелем, поднимался по лестнице на пятый этаж. Он был в том рассеянном состоянии, когда человеку не хочется вспоминать о чем-то не очень приятном, но очень важном.
А между тем учительница поставила перед ним вопрос ребром: либо он начнет новую жизнь и станет старательным, хорошим учеником, либо она не даст ему никакой жизни.
— Ты, милый мой, не учишься, а скачешь, как кузнечик. По истории у него, видите ли, пятерки бывают, про Магеллана он рассказывает, словно песни поет, а русский и математика — из рук вон. Не-ет, не пойдет такое дело. Отличника из тебя не выйдет, но писать грамотно, считать на четверку ты у меня будешь! Митрофанушки мне в классе не нужны, — так закончился выговор.