— Это въ наши-то годы! — выговорилъ Герцлихъ по-русски. — Васъ, Машоновъ, могила исправитъ.
Старикъ, названный двумя равными фамиліями, разсмѣялся и замурлыкалъ въ шутку:
— Знаете: Les femmes, le jeu, les belles — voilà…
— Что вы? — перебилъ его венгерецъ. — Это новая арія вашего сочиненія. Поется: Le vin, le jeu, les belles, voilà tous mes amours!
— Совершенно вѣрно, — заявилъ Мойеръ, обращаясь къ нему изысканно вѣжливо и назойливо вмѣстѣ.- Pardon… Позвольте имѣть честь представиться первому скульптору нашихъ дней. Жакъ Мойеръ, журналистъ.
Артистъ приподнялся и подалъ руку.
— Да. Первый въ Европѣ. Правда! — воскликнулъ Гастингсъ-Машоновъ. — А вотъ, monsieur Мойеръ, тоже первый полемистъ нашихъ дней… Ужасно люблю я читать васъ, когда вы съ кѣмъ свяжетесь браниться… Ваше перо одновременно un pinceau et un levier… Право. И кисть, и ломъ или обухъ.
— Даже иногда pince-monseigneur, — процѣдилъ баронъ Герцлихъ сквозь зубы и презрительно.
Мойеръ сильно сконфузился, глаза его прыгнули, но онъ разсмѣялся дѣланнымъ смѣхомъ, какъ еслибы шутка была очень мила и ему нравилась. Однако онъ тотчасъ же отошелъ и говорилъ мысленно: «Увидимъ, увидимъ, кто пересилитъ! Деньги — сила… Но и я тоже своего рода богачъ и силачъ, благодаря перу».
Проходя большую гостиную, Мойеръ встрѣтилъ графа Загурскаго, который велъ подъ руку въ танцовальный залъ молодую, худощавую даму, въ великолѣпномъ кружевномъ туалетѣ и всю, казалось, сплошь усѣянную брилліантами, и на груди, и на рукахъ, и на головѣ, и даже на поясѣ. Загурскій любезничалъ съ ней по-англійски.
Вотъ она! — подумалъ журналистъ. — Навѣрно она, американка.
И онъ отправился узнавать, дѣйствительно ли это такъ.
Въ то же время венгерецъ Іодакъ спрашивалъ у своихъ партнеровъ, что за господинъ съ нимъ сейчасъ познакомился.
— Un bravo fin de siècle, — улыбнулся Герцлихъ въ отвѣтъ.
— Что вы хотите сказать?
— А, вотъ, прежде были наемные брави или спадацины. Хоть бы въ венеціанской республикѣ. Теперь этихъ вотъ… нанимаютъ — безъ ножа зарѣзывать.
— Охъ, что вы! За что? Онъ милый малый, полезный, — вступился Машоновъ.
— Себѣ самому.
— Теперь всѣ журналисты раздѣляются на два сорта, — на публицистовъ и на публичныхъ мужчинъ, — съострилъ Машоновъ. — Но все-таки вы ужъ очень… Pince-monseigneur?! Помилуйте! Стариннымъ французскимъ словомъ можно его пожалуй назвать: Pince-sans-rire. Это прозвище, впрочемъ, въ наше время ко всѣмъ приложимо. Но monseigneur?!..
— Про кого вы?.. Теперь только Орлеанскіе принцы съ этимъ титуломъ, — началъ-было Іодакъ благодушно и наивно.
Но Герцлихъ и Машоновъ такъ разсмѣялись, что онъ запнулся, удивленный смѣхомъ.
— Pince-monseigneur, мой милый ваятель, — объяснилъ баронъ, — это такая отмычка или вѣрнѣе инструментъ у мошенниковъ, все отворяющая и все отмыкающая, отъ дверей и шкатулки до самаго хитраго замка и запора.