— Он — взрослый младенец, так где же ему думать о себе? Кому печься об нем, как не той, которая его вынянчила, которую и сам он любит, кажется, более всех людей на свете?
Няня была окончательно растрогана.
— Да я для него, моего ненаглядного, хошь весь дом день и ночь топить буду!
— Ну, ночью-то, пожалуй, и не для чего. А теперь первым делом откроем-ка опять трубы.
Когда это было ими сделано, Пущин сам замкнул на ключ двери в угарные помещения, открыл форточку в комнате друга и вместе с ним перебрался временно к Арине Родионовне, откуда ее подначальная команда давно уже разбрелась на покой. Старушке было особенно горько, что гость, несмотря на все упрашивания ее и барина, решил-таки уехать восвояси тою же ночью. Перед отъездом, однако, он просил Пушкина познакомить его еще с последними цветами своей музы. Так, по возвращении их в «клетушку» поэта, началось опять чтение — уже собственных его произведений, еще не появившихся в печати, в том числе и поэмы "Цыганы".
— А этот Алеко — не сам ли ты, братец? — спросил Пущин. — Ведь Алеко — Александр?
— Александр.
— И, как твой герой, ты тоже кочевал по Бессарабии с цыганами?
— Об этом история умалчивает, — загадочно усмехнулся Пушкин. — Во всяком случае, я никого на своем веку не зарезал — разве что стихом. Так поэма, по-твоему, недурна?
— Весьма даже. Ты, Пушкин, все совершенствуешься. Пройдет немного лет — и вся Россия признает тебя отцом нашей литературы, с которого в ней началась новая эра.
— Эк куда хватил! — сказал Пушкин, но глаза его радостно заблистали.
— Верь мне, верь. А главное — верь в самого себя, в свой талант. Ты упиваешься теперь трагедиями Шекспира, и я предвижу, что не пройдет года, как ты сам примешься за русскую трагедию.
— Признаться, перечитывая на досуге «Историю» Карамзина, я, действительно, остановился на чрезвычайно драматическом сюжете — судьбе первого Самозванца.
— Что я говорю! Но то еще впереди; а до поры до времени дай-ка мне с собой твоих «Цыган» для "Полярной звезды". Рылеев будет счастлив.
— Вторая половина «Цыган» у меня еще не отделана…
— Так дай хоть начало. Ты диктуй, а я буду писать.
И подойдя к письменному столу, Пущин отыскал между разбросанными там бумагами чистый лист гусиных же перьев хотя и было несколько, но все — с обкусанными или обожженными бородками.
— Ты все еще, я вижу, не отделался от скверной лицейской привычки — писать оглодками, которых и в пальцах-то не удержать, — заметил Пущин. — Ну, как-нибудь нацарапаем. Начинай.
И под диктовку Пушкина он живой рукой «нацарапал» начало поэмы. Еще в начале чтения Пушкиным своих собственных стихов в комнату незаметно прокралась няня и уселась со своим чулком в уголке у печки. Едва смея шевелить вязальными спицами, она с благоговением не сводила глаз со своего питомца, готовая слушать его хоть до утра; если иное в его стихах и было ей недоступно, то их звучное сочетание как волшебною музыкою ласкало ее слух; ведь все-то это было сложено им самим, ее Александром Сергеевичем! Тут вошел Алексей.
— Не пора ли закладывать, сударь? Второй час ночи на исходе.
— И то пора! — спохватился Пущин. — Ведь третья бутылка у тебя еще не почата?
— Никак нет-с.