— Я ничего не сделал.
— Но пять таких сборников…
— Я сделал исключительно двоих детей. Эдмунда и Сада. И то имена не мои природные. Вот и все, что я сделал. Остальное сделали рецензии. Остальное сделала Маргарет.
Вдруг он заплакал.
— И как я Маргарет скажу…
— Да что «как я скажу»?
— Одна-единственная связочка осталась. И все. И больше ничего. Мне теперь крышка.
— Илья, да о чем ты, бога ради?
— Я боюсь сказать. И что мне теперь делать? Я ж пробовал новое писать. Я пробовал. Жуть что получается. Совсем не то, Эдмунд. Ничего я не могу. Я ей сказал. Сказал, что больше не могу писать. А она говорит — это временное, пройдет, у всех, говорит, писателей бывает. Ты, говорит, не волнуйся, все к тебе опять вернется. Всегда опять возвращается к гениям.
Он отчаянно рыдал, я едва схватывал слова. Он опять плюхнулся в папино кресло, и по старым трещинам ручьями потекли слезы.
— Я боюсь сказать, — всхлипывал он.
— Илья, ради бога. Будь мужчиной, возьми себя в руки. Чего ты боишься?
— Ну, я тебе уже раньше говорил. Сказал нарочно — знал, что не поверишь, но ведь сказал же, тут ты не можешь отпереться. И ты меня не сумел остановить. Ты тоже виноват. — Он прятал лицо в ладонях.
Тут уж я вскипел:
— Да в чем я виноват?
— Я плагиатор.
— Ну, если ты опять о Маргарет…
Он простонал в ответ:
— Нет-нет, ну дурак ты, что ли, с Маргарет у меня все, точка.
— Но эти сборники разве не твои? Они не твои?
— Ну. Мои они, — он сказал, — ко мне пришли по почте, если ты в этом смысле…
Мне передалось его волнение.