Я молчу, тем самым, как считает муж, признавая свое невежество, и он достает Библию.
— Второзаконие, — говорит он. И читает: — «Слушай, Израиль! Бог — всесильный наш, Бог — один!
Люби Бога, Всесильного твоего, всем сердцем своим, всей душой своей, и всем существом своим.
И будут слова эти, которые Я заповедал тебе сегодня, в сердце твоем:
И повторяй их сынам своим, и произноси их, сидя в доме своем, и идя дорогою, и ложась, и вставая…»
Все это и много чего еще написано на туго-натуго свернутом пергаменте — его вкладывают в мезузу, металлическую или деревянную, длиной в пять сантиметров и шириной в один, которую крепят к двери.
Муж заканчивает:
— «И напиши их на косяках дома своего и на воротах своих. Дабы продлились дни ваши и дни сынов ваших на земле, которую Бог поклялся отцам вашим дать им, — как дни неба над землей».
Слова эти могли бы растрогать меня, допусти я, чтобы они меня растрогали, но как бы не так.
Муж закрывает Библию и спрашивает:
— Какие обряды соблюдались в твоей семье? Как у вас проходил Пейсах?
— Дедушка садился на подушку, я была младшая в семье, так что я отыскивала мацу, а дедушка давал мне деньги.
— И никаких вопросов? Никаких ответов?
— Всего один. Мне полагалось спросить дедушку: «Где моя награда?» Он смеялся и давал мне деньги.
— И все? — спрашивает муж.
— Очень даже приятный обряд, — говорю я. — Я вспоминаю его с удовольствием, а дедушку с нежностью.
— Особые блюда, детские забавы — это хорошо. Но разве твои родители вообще ничего не соблюдали?
— Не помню.
— Ты же восемнадцать лет сидела за их столом.
— Что тебе сказать: бабушка зажигала свечи по пятницам и делала это, по-моему, всю жизнь. Но зажигала их в одиночестве, в буфетной.
— А в синагогу они не ходили?
— Бабушка ходила. Ходил и дед, но потом, помнится, перестал. Праздники он проводил дома, службы не посещал.