Но ведь Олей не был знаком с деревенскими обычаями. Не плакал — потому что не плакалось. Откуда ему было знать, что этого требуют приличия! Молчаливые деревья Брезины не научили его фальшивить.
Умерла его Бориш, нет ее и никогда уж не будет. Молча, с непокрытой головой, проводил он ее к месту вечного упокоения; после похорон расплатился со священником и кантором *, потом горестно нахлобучил на глаза широкополую шляпу и зашагал к своему загону, крытому красной черепицей.
О чем же, интересно, мог он думать по дороге?
Перед ним вилась старая, сотни раз исхоженная тропинка, но Олей все же не узнавал ее. Ему казалось, что бредет он по чужим местам. И куда подевалось брезинское хозяйство? Все стояло на том же месте, что и раньше: впереди поднимались вершины гор, у их подножья лежал шелковистый луг, рассекаемый быстрым ручейком, во дворе был колодец с колесом, а позади загона — большая колода. Все, все на месте, все, все такое же, как и прежде, и тем не менее — все не то и все не так… Чего-то не хватает, какая-то пустота образовалась в доме, и безлюдно стало вокруг.
Волшебную Брезину словно подменили — и насколько же она стала печальнее!
А знал ли он почему?
Впрочем, и теперь еще, спустя шестнадцать лет, когда он лежит на будничном своем сюре подле стада, пасущегося по склону горы, и шаловливый ветерок доносит до его слуха из долины мечтательные песни Аники, — в воздухе, в мириадах его частиц, вдруг нет-нет да и зазвенит трепетным таинственным шепотом чей-то голос:
«Тамаш!..»
Этот голос прилетает откуда-то из леса, из-за деревьев, и потом снова пропадает в лесу, волной пробегает по траве, по кустарникам, а затем во всей Брезине воцаряется глубокая тишина. Сердце у овчара начинает сильно колотиться, он быстро вскидывает поникшую голову. Прозвучит ли еще раз это «Тамаш», произнесенное таким родным, давно знакомым голосом и подхваченное, наверно, эхом шестнадцать лет назад с тех прелестных алых губ, что за эти годы в сырой земле уже превратились в пепельно-серый прах.
И брезинское эхо на протяжении шестнадцати лет все дальше и дальше разносит этот голос; лес — лесу, ручей — ручью, и вот, совершив огромный круг, голос снова вернулся сюда, достиг слуха Олея и проник ему прямо в сердце… А может быть, тут совсем не то?
Может быть, тень его покойной жены бродит меж деревьев и это она позвала его своим ласковым, кротким голосом? А может, голос этот еще в те давние времена запечатлелся у него глубоко в сердце и теперь снова как будто обрел крылья?
Овчар вскакивает и хватается за голову. Большой желтый гребень, которым были заколоты его длинные, до пояса, волосы, упал наземь, и волосы рассыпались по мускулистым плечам. Одна прядь запуталась в медной пряжке.
Но Олей ничего не замечает. Он напряженно вслушивается и пристально всматривается в обступающую его со всех сторон зелень.
О, да ведь мало ли что приходит на ум тому, кто сорок лет подряд беседует с лесом, со скалами, с облаками!
А вдруг ему только приснилось, что Бориш умерла?.. Ведь это же был ее голос! Действительно, ее голос!.. Овчар потрясает в воздухе кулаками.
Кто осмелился подражать ее голосу?!
Помрачневшим взором озирает он окрестность. Книзу опустились голубые озерца глаз, словно придавленные сверху белками.
Но ничего он не увидел, ничего не услышал. На лугу мирно пасутся овцы; баран с колокольчиком тупо, в упор смотрит на него; подпасок сладко спит, растянувшись на траве; листва на деревьях не шелохнется; даже птицы и те молчат.
Кто же тогда звал Олея? Кто знает?
Может быть, сама эта немая тишина, меланхоличную, полную таинственности гармонию которой нарушает лишь однотонное жужжание пчел?
Если бы хоть кто-нибудь мог сказать, о чем жужжат пчелы в Брезинской долине!
Известно ли им что-нибудь о том, как долго скитаются тут, в горах, души мертвецов, уже обратившихся в прах?