И тут, постучавшись, рванула дверь Варька. Мария вскочила, готовая биться не на живот, а на смерть, но соседка, развесело улыбнувшись, оглядела накрытый стол и хрипло закричала:
— Девки! Мы вас приглашаем! Озорная, я же не знала про тебя! Маруся, пошли, ничего не хочу слышать, мать обидится, Леонидка обидится! Мать пироги спекла, ты же знаешь, какие она пироги печет!..
Видимо, ссора на хорошем кочновском уровне объяснила соседям добрые задатки Марии, сделала ее из вежливой «барыни» своей в доску, ровней. Мария, приготовившаяся к защите, тут же благодарно отмякла.
— А что, Анка, — разухабисто сказала она, стараясь выдержать кочновскую интонацию, — пожрать да выпить мы всегда были не дуры?
Сгребла со стола конфеты, достала десятку, с шиком распорядившись:
— Юрку в палатку пошли, пускай колбасы и шпрот купит. — Помолчала, восхитившись собственным размахом. — Нашармака мы не согласны, правда, Анка?
Леонид был еще трезв, умыт и сравнительно причесан: русые кудри кольцами падали на высокий желтый лоб, серые глаза глядели ясно и чуть смущенно. Выпив первый стакан, он взял аккордеон и стал петь какую-то окраинную, не известную Марии песню: «Полюбил я ее, полюбил горячо, а она на любовь смотрит так холодно́… Позабыла она, как я в церкви стоял, прислонившись к стене, безутешно рыдал…» Видно было, что петь он любит: не кричал, лелеял мелодию, только чуть по-окраинному перетягивая гласные, впрочем, это придавало песне какое-то своеобразие.
Вступили, вторя, бабка Маша и Тамарка, а Варька и Николай заорали, глуша всех. Марии хотелось оборвать их, чтобы не мешали. В детстве она очень любила петь, кричала громко песни, услышанные по радио, думая, что хорошо поет. Бабушка ей долго внушала, что, если у человека нет ни голоса, ни слуха, пение его доставляет окружающим страдание. Теперь Мария стеснялась петь даже в застольях, преклонялась перед умеющими петь. Леониду в тот раз она многое простила, увидела вдруг его другими глазами.
— Аккордеон Леонидке купила и мотоцикл куплю! — начала хвастать Варька.
— Сначала телевизор! — требовал Юрка.
— Телевизер? Ах, озорной!
— …Остается, — не отставала от невестки и бабка Маша, — каждый день больше ста рублей чистыми, не считая продуктов… Что ж, ей у огня быть да не греться?
Тамарка, посмеиваясь, косилась на мать, продолжала вторить брату.
— Да мы не слепые, мать! — Варвара успевала встрять и тут. — По две сумки Тамарка носит кажный день! Я же в курсе: колбасы, консервов, пива… Ну и что, я бы работала, я бы носила…
Леонид, отворачиваясь от жены, хмыкал и, чуть понизив голос, чтобы не мешать разговору, продолжал петь, склонив ухо к аккордеону. Мария, не выдержав, подсела к нему, трогала за рукав, упрашивала уважительно: эту? А вот теперь эту? Леонид пел. И легче делалось на душе.
Пришла Ефимова, разделась в передней, села на соседнюю койку, разглядывая полусмущенно Марию. Закурила, достав свою «Шипку», тут же спохватилась, извинилась, заплевала по-уличному сигарету, сунула в карман кофты.
— А я жду, думаю, заплутала, что ли? Или нашим гостеваньем побрезговала? А она — вон что! Помирать собралась. С такой болячкой нечего было и соваться сюда…
Мария промолчала, не желая вдаваться в подробности, подбила себе выше подушку, улыбнулась и легла удобнее. Чувствовала она себя получше, но слабость и нежелание двигаться, говорить все еще не оставляли ее.
— Ну что? Как на площадке дела? — спросила она, догадавшись, что Софья Павловна на этот вопрос будет отвечать долго и горячо.
Мария впервые видела Ефимову без телогрейки и этой дурацкой армейской ушанки. Была она в молодости, наверное, красивой: черные живые глаза, черные, теперь густо прослоенные сединой, круто вьющиеся волосы, курносый нос, худые щеки с синеватым румянцем от постоянного пребывания на холоде. Длинная, когда-то лебединая, а теперь просто морщинистая худая шея. Тем не менее Софья Павловна и сейчас могла бы иметь какой-то женский успех в своем кругу — у Марии были приятельницы возраста Софьи Павловны, не обладавшие и половиной подобных объективных данных, но не позволяющие себе забывать о том, что они женщины. Если бы одевалась, следила за собой, думала о своей привлекательности и о том, что, мол, «любви все возрасты покорны»… Но, судя по всему, даже будучи молоденькой, Ефимова знать не знала, думать не думала о каких-то традиционно-вековых женских уловках. Она воя была — порождение тяжелого времени, на которое пришлась ее юность, времени, требовавшего от нее полной деловой отдачи, а не реализации естества, не послушания матери-природе. До встречи с Александром Мария сама была такой.
— Дела? — Софья Павловна поднялась и заходила по комнате. — Хреновые дела… Можно, я в форточку покурю, терпежу нет? — Она присела на подоконник, свесив ноги в зашорканных грязью, потерявших первоначальный цвет брюках, закурила, с силой посылая струю дыма в приоткрытую щель форточки. — Таять пошло вовсю, жарит! Подсыпаем-подсыпаем, а съезды ползут. Мерзлота себя показывает, беда…
Мария молчала, полузакрыв глаза, представляла эти съезды, грязь, грохот всяческой техники в котловане — и не отзывалось сердце сочувствием на боль и интерес, слышный в голосе Софьи Павловны.