— Полно, полно, — перебил Цезарь, — поверь, Марк Туллий, что в большинстве случаев — каков муж, такова и жена. Я сам прежде воображал мою Корнелию строгой матроной старого закала, но…
— Разочаровался? — спросила Росция.
— Я был раз на таком же ужине у твоей соперницы Демофилы; много было там красавиц; я увлекся одною; она сначала была холодна, но потом сделалась ко мне благосклоннее. Вообразите мое удивление! всмотревшись внимательно в ее лицо, измененное рыжим германским париком, я среди самых жарких речей любви узнал мою жену. Зачем здесь ты? — спросил я. «Зачем здесь ты?» — насмешливо переспросила она.
— И ты с нею не развелся после этого?! — воскликнул Цицерон.
— Диктатор хочет, чтоб я ее бросил, потому что она дочь ненавистного ему Цинны, а я этого не хочу.
— Только поэтому?
— Да, отчасти. Но я гляжу на эти дела легче, нежели ты, суровый гонитель порока. По моему мнению, если мы забавляемся, то дадим и женам свободу. Глупо убивать веселому ветренику свою жену из ревности, как два года тому назад убил Фламиний свою прекрасную Валерию.
— Она этого стоила, — возразил Цицерон, — доказательства измены были слишком очевидны.
— Стоила бы она смерти, если б он сам был похож на Помпея с «честным лицом» вошедшим в поговорку… он ей изменил, увлёкся водоворотом удовольствий… как же мог он требовать от нее любви и верности?! Статилия, его вторая жена, не очень тоскует о том, что он теперь здесь сидит подле этой размалеванной Ланассы; но Фламиний ее не убьет, я уверен в этом, потому что в первом случае его спас диктатор от уголовного процесса, но пригрозил на будущее время.
— Это удивительная чета супругов! — сказала Росция. — И муж и жена сорят деньгами без счета, веселятся, как хотят, и… не ссорятся; это всего удивительнее!
— Это одно из грустных явлений, к сожалению, ежедневных в нашем веке, — заметил Цицерон, — оба они молоды и прекрасны; прокутивши все деньги, они ласково скажут друг другу: — прощай, ищи себе богатого мужа; Прощай, ищи себе богатую жену! — поцелуются в последний раз и расстанутся друзьями.
Цезарь и Росция засмеялись.
— Росция, — сказал Цицерон через минуту, — продекламируй что-нибудь.
— Мое искусство, наш Демосфен, не подходит к общему веселью моих гостей; драматизм…
— Декламируй, Росция! — закричал Цетег, отвернувшись от Преции.
— Декламируй, декламируй! — раздались возгласы гостей.
— Хорошо, — ответила актриса, засмеявшись, — но я вам продекламирую трагический монолог так, что вы будете хохотать. Я вам представлю, как Демофила жестикулирует в роли Медеи Эврипида. Слушайте и глядите!
Ставши среди комнаты так, чтобы все ее видели, Росция сморщила свой лоб, перекосила губы, закатила глаза и подняла руки кверху, так что ее прекрасное лицо моментально превратилось в подобие самой смешной комической маски. Резким, крикливым голосом она начала монолог:
— Да не сочтет меня никто смиренной и слабою сердцем или добродушной!.. мой нрав не таков: я благосклонна к друзьям, но грозна для врагов!
Гости захохотали, хоть настоящего сходства с манерой Демофилы не было в этой карикатурной пародии знаменитой актрисы на ее достойную соперницу, и неизвестно, что больше рассмешило слушателей — карикатурная ли поза и гримаса Росции или ее тщетное желание унизить соперницу в глазах публики, любившей одинаково обеих актрис.
Из всех гостей не смеялся только один: это был Квинкций Фламиний, сидевший подле Ланассы, — очаровательный юноша с темно-русыми кудрями, перехваченными широким золотым обручем, одетый в богатую пурпурную одежду. Выражение его глубоких, темно-голубых глаз, осененных длинными ресницами, было полно мечтательной меланхолии.
Характер Фламиния был добрый, но слабый и скучливый у Юноша постоянно грустил, уже пресытившись всеми забавами богатства и моды, с трудом отыскивая себе новые диковины. Равнодушно слыша и видя, как его друзья и знакомые чуть не распинаются ради наживы, Фламиний готов был бросить последние деньги, чтоб достать себе что-нибудь удивительное, потешить свои взор, вкус, или слух часа три новым предметом, а потом опять впасть в безвыходную тоску о том, что для него ничто не ново под солнцем. Его душа жаждала себе чего-то дивного, особенного; стремилась к какому-то идеалу, нередко носившемуся пред ним в грезах, но его ум, постоянно отуманенный кутежом и сбиваемый с толка друзьями, не мог разъяснить этих таинственных стремлений души грустного мечтателя.