В набитом до отказа кинозале, как всегда, царил полный порядок. Темноту рассеивал один лишь отраженный от огромного полотна свет, тишину нарушали только звуки фильма. Никто не шептался, не шуршал обертками от шоколада или чипсов, не вставал с места и не пробирался, мешая другим зрителям, к выходу — все сидели на своих откидных креслах и молча, не отрываясь, следили за происходящими на экране событиями.
Цепко сжав руками подлокотники, Федор смотрел на главного героя фильма, на его старое, иссеченное морщинами и обрамленное редкими седыми волосами улыбающееся лицо, и чувствовал, как в нем уже неизвестно в который раз начинает закипать злость на этого человека. Старик на экране медленно шел по своему дачному участку, прислушиваясь к щебетанию птиц и щурясь от пока еще чуть теплого, но уже очень яркого утреннего солнца. Федор уже давно изучил его лицо, жесты и походку во всех подробностях и без труда мог догадаться по ним о его настроении. В этот раз герой фильма был каким-то особенно счастливым и умиротворенным, и, наверное, именно это больше всего раздражало уставившегося на экран зрителя.
Старик обошел вокруг обшарпанного дачного домика, полюбовался зеленеющими клубничными грядками и устало заковылял к стоявшей возле крыльца скамейке. Было отчетливо видно, что идти ему становится все труднее и труднее, а когда он попытался сесть на скамью, то потерял равновесие и тяжело плюхнулся на посеревшее от многолетних дождей деревянное сиденье. Однако это не стерло с его лица спокойную и искреннюю улыбку. Даже наоборот, оказавшись на скамейке, этот человек вздохнул с облегчением, и его взгляд стал еще более радостным. Он посмотрел на слегка покачивавшиеся над забором ветки сосен и пробивавшиеся сквозь них золотые солнечные лучи, улыбнулся еще шире, закрыл глаза и некоторое время сидел неподвижно. Потом изображение на экране померкло, яркие краски как будто бы выцвели, а четкие контуры дома, скамьи и сидевшего на ней человека начали расплываться. А спустя еще несколько секунд кинозал погрузился в непроницаемую темноту.
И сразу же просторное помещение наполнилось звуками — гвалтом человеческих голосов, стуком откидных сидений, шорохом шагов и множеством других, непонятных шумов. Зажегся неяркий, приглушенный свет, который мгновенно развеял остатки таинственности — стали видны облупившийся лак на подлокотниках и вытертый бархат на спинках и сиденьях кресел и потемневшие от времени таблички с номерами. Большинство зрителей, одетые в одинаковые, темно-серые бесформенные хламиды, медленно потянулись к выходу, и лишь некоторые остались сидеть на своих местах, закрыв лицо руками или глядя в пол. Те, кто пробирался мимо них между рядами кресел, тихо ворчали, но особо не ругались и не требовали, чтобы им дали пройти. Почти все они были погружены в свои мысли и не особо обращали внимание на окружающих.
Некоторое время Федор тоже сидел неподвижно, сравнивая только что просмотренную кинокартину с длинной чередой предыдущих. Кажется, в этот раз у главного героя была особенно долгая и радостная жизнь. Хотя ему и раньше часто удавалось прожить лет по семьдесят-восемьдесят — прожить если не счастливо, то, по крайней мере, достаточно спокойно. Только иногда Федору показывали истории, где финал был трагическим, и главный герой умирал рано от какого-нибудь несчастного случая или болезни. Впрочем, даже в таких случаях ему можно было бы позавидовать, потому что его недолгая жизнь оказывалась богатой разными интересными событиями. Да что говорить — Федор завидовал ему всегда!
Вздохнув, он поднялся с кресла и двинулся к выходу из зала, опустив голову и стараясь не встречаться ни с кем глазами. Однако, выйдя в фойе и оказавшись в бурном потоке серых фигур, молодой человек встряхнулся и заставил себя оглядеться по сторонам. Вокруг него были люди, множество мужчин и женщин, от молодых, почти подростков, до глубоких стариков. Некоторые, разбившись на пары или небольшие компании, негромко разговаривали, но большинство с мрачным видом бродили по фойе в одиночестве. Мимо Федора, громко топая, быстро прошла молодая девушка, прижимавшая к залитому слезами лицу длинный рукав своего серого одеяния, и он, машинально проводив ее взглядом, вдруг почувствовал, что в нем просыпается давно забытое чувство любопытства. «Интересно, что она сейчас увидела в своем фильме? — подумал он и перевел взгляд на замершего у стены глубоко задумавшегося мужчину средних лет. — А что показали ему, что он в такой ступор впал?..»
Расспрашивать, кто что видел на экране, в кинотеатре было не принято. Но и слушать людей, которые сами решили рассказать о своем фильме, не возбранялось: тех, кто подходил к беседующей компании, как правило, не прогоняли. Федор огляделся еще раз в поисках кого-нибудь разговорчивого, кто мог бы поделиться своей историей, но вокруг него вертелись только одиночки, и тогда он медленно зашагал по фойе мимо многочисленных дверей других кинозалов. Время от времени из них выходили все такие же задумчивые зрители, Федор машинально извинялся, если случайно с кем-то сталкивался, и продолжал прислушиваться к доносившейся до него болтовне. Один раз его едва не сбила с ног несущаяся по фойе красивая женщина с развевающимися длинными волосами: Федор случайно оказался у нее на пути, но она крикнула ему «Не лезь!», словно он специально пытался ее задержать, и помчалась дальше, натыкаясь на других людей и злобно ругаясь. «Новенькая…» — подумал Федор, вспоминая, как сам, когда еще только попал в кинотеатр, никак не мог поверить, что фойе тянется в обе стороны на бесконечное расстояние и что сколько по нему ни беги, впереди все равно не будет ничего, кроме окрашенных в светло-серый цвет стен и дверей кинозалов с одинаковыми потрепанными креслами и неярким освещением. И только фильмы каждому зрителю показывают свои, каждый раз — разные, но с одними и теми же персонажами.
Он прошел еще немного, так и не заметил никакой компании, в которой бы разговаривали о фильмах и к которой можно было бы прибиться, и сунулся в один из кинозалов. Там ему, наконец, повезло: в первом ряду собралась небольшая группка людей, которые громко что-то обсуждали и, судя по доносившимся оттуда всхлипываниям, утешали кого-то из зрителей. Федор вошел в зал и неторопливо направился к этой группке, уже догадываясь, что он там услышит.
На краешке кресла сидела зареванная и растрепанная девчонка лет пятнадцати или даже четырнадцати, рядом с ней, монотонными движениями поглаживая ее по спине, расположилась девушка постарше, а перед ними с любопытством поглядывая на плачущую, стояли несколько молодых парней.
— Я же думала, они обо всем пожалеют! — громко хлюпая носом, жаловалась девочка-подросток. — Я думала, они все поймут, думала, они всю жизнь раскаиваться будут, а они… Они же решили, что я ненормальная, и только обрадовались, что я их больше не достаю! Да как они вообще могли?! Всю жизнь со мной, как с грязью обращались, а потом даже не заплакали ни разу толком!!!
— Всю жизнь как с грязью — это они типа на дискотеку тебя по ночам не пускали и курить запрещали? — хмыкнул один из парней. Остальные тут же издевательски загоготали.
— Дурак!!! — рявкнула на него плачущая девушка и зарыдала еще громче.
— Все с этой малолеткой ясно, пошли отсюда! — махнул рукой парень, спросивший про дискотеку, и зашагал к выходу, увлекая за собой своих товарищей. Девочка обиженно посмотрела им вслед и продолжила всхлипывать.
— Плюнь на них, — посоветовала утешавшая ее девушка. — И на предков тоже плюнь. Не стоят они этого. Мои мне ничего не запрещали, а если верить этим киношкам, так они и на похоронах рыдали, и всю жизнь потом не смогли оправиться. Я поначалу даже удивлялась — как-то совсем от них такого не ожидала…
— Ты счастливая, они тебя люби-и-или! — плач младшей из девушек стал еще громче.
— Да мне все равно, — пожала плечами старшая. — С ними скучно было. И здесь тоже скучно…
— Эй, кто тут новичок? — внезапно окликнули девушек откуда-то из дальних рядов. Федор оглянулся и увидел, что к ним приближается полный, тяжело дышащий мужчина неопределенного возраста.
— Ну я, — с опаской обернулась к нему заплаканная девочка.
— Какого года? — спросил тот, останавливаясь перед ее креслом и с трудом переводя дыхание.
— Я? — удивленно переспросила новенькая. — Девяносто четвертого, а чего?
— Как девяносто четвертого?! Не может быть, мне ж говорили, там уже двадцать первый век наступил! — толстяк в замешательстве уставился на девушек, а потом, сердито плюнув, хлопнул себя по лбу. — Да я не про рождение спрашиваю! Год смерти у тебя какой, дура?
— А… две тыщи девятый… — пролепетала девочка и тут же, спохватившись, привычно огрызнулась. — Сами вы дурак, че лезете?!