В один из зимних дней на лесозаготовительном участке, — когда бригада собиралась к костру на обед, Рыбаков по-пустяку придрался к Ржавому и жестоко избил его. Изукрасил, что называется, как бог черепаху. Особого труда это не составило, так как при всей своей медвежьей силе о каратэ тот не имел ни малейшего представления. Хватило одного «мая-гири»[1], который Рыбаков провел ему в живот.
От резкого натренированного удара внутри у Ржавого что-то хлюпнуло, и только голубые пуговки глаз его успели удивиться, прежде чем он завалился в снег.
Основательно отделав лежащего сапогами, Рыбаков вразвалочку направился к костру. «Шестерки» бригадира, сделав вид, что ничего не произошло, пускали по кругу кружку с чифиром. Какое им собственно дело до чьей-то свары?..
Но как только Ржавый поднялся и двинулся на Рыбакова, гнилозубый карманник по кличке «Шкода» бросил своему хозяину остро отточенный топор.
Лезвие уже сверкнуло в смертельном замахе, но Рыбаков нырком ушел в сторону и носком сапога провел боковой «маваши-гири»[2] в голову противника.
Удар был страшен. Колени Ржавого подогнулись, и он, замычав, как раненый бык, вновь рухнул в снег. А Рыбаков, тем временем, нарочито неторопливо поднял топор, вразвалочку подошел к костру, пинком опрокинул на землю сжавшегося в комок Шкоду и, пробуя пальцем лезвие, спросил:
— Ну что, еще желающие есть? Так вот, дешевки, зарубите себе на носу — если кто-нибудь, повторяю, хоть кто-нибудь против меня тявкнет — никакой конструктор по частям не соберет! Все слышали?
Отсидев за драку в штрафном изоляторе, он вернулся в камеру и снова жестоко избил Ржавого.
Зажимая рукой расквашенный нос, тот долго и жалобно, словно побитый пес, скулил в своем углу. А когда все уснули, подполз к нарам и тихо прогундосил:
— Твоя, Коля, взяла, признаю… Давай больше бодаться не будем, а? Чего нам с тобой власть делить, может, вместе бугровать будем? Ну как, согласен?
— Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Рыбаков, — может, когда для дела и сгодишься… А пока не утомляй меня своей любовью, спать хочу! — не преминул съязвить он.
Вот с того-то дня и начал Ржавый всячески раболепствовать перед Рыбаковым. Угождал во всем, чужую процентовку ему записывал, лучшими кусками делился. А поделиться было чем.
Каждый вечер перед концом работы Селезнев расставлял на тропах лесооцепления проволочные петли на зайцев. И выходило у него совсем неплохо. По утрам снимал урожай — пять-шесть замерзших до каменного стука заячьих тушек. Для бригадира дичина готовилась отдельно. И ел он не со всеми у костра, а в своем «личном кабинете» — будке цепоточки мотопил. Разделять с ним трапезу он приглашал только своего нового друга — Колю Рыбакова.
Иногда мяса было столько, что оно даже оставалось. Видя такое дело, Рыбаков как-то поинтересовался:
— Слушай, Леха, сейчас-то у нас мяса завались, до отвала жрем. А весной как же? Будет у тебя охота, или зубы на полку?
— Весной все, шабаш, — с аппетитом обгладывая косточку, ответил Селезнев, — зимой-то он из-за морозов ловится. Мороз его, понимаш, вышибает с лежки-то… Лежит это себе косой под кустом, ти-ши-на-а кругом, ниче кругом не шелохнется! А тут, на тебе — ба-ббах! Ба-ббах! — сосна от мороза выстрелила, льдом ее расперло. Вот он, бедолага, и летит, сломя голову, пока в петлю не сунется! А весной, Коля, ружьишко надо. В марте месяце у них поразовка[3] наступат, глупые делаются — умрешь со смеху! Бывало, за вечер по мешку их набивал, а то и поболе. Не веришь, что ли? Да ей же бог не вру!
— А впрок мясца заготовить можно? — поинтересовался Рыбаков, с любопытством отмечая, каким азартным становится Селезнев, когда речь заходила об охоте. — Повялить, засолить там или еще как?
— Отчего же нельзя? — сыто отвалившись к стене, ответил Ржавый. — Можно. Мясо-то лентами нарезать да и на солнце завялить. У нас в деревне так-то лосятину готовят впрок… Поди и зайца можно попробовать. А тебе на что?
— Да так. Думка есть одна… — уклонился от прямого ответа Рыбаков. — Ты вот что, Леша. Повяль-ка этой зайчатины, сколько сможешь. Для дела может понадобиться.
— Ты че, паря, никак на «ход» собрался? — с удивлением глянул на него Селезнев. — Так ты эту химеру из головы-то выбрось. Одному отседова никак не выбраться. Верно говорю.
— А зачем одному? Со мной пойдешь, — как о чем-то решенном уже давно и бесповоротно, спокойно сказал Рыбаков. — Вдвоем и вправду в тайге сподручнее. Или у тебя память короткая стала? Забыл, что мне слово дал?
— Да нет, Коля, я не к тому… Помню… — промямлил обескураженный Ржавый. До «звонка» ему оставалось меньше шести месяцев, и Рыбаков это прекрасно знал. А тут — на тебе, в побег! — Дак ить июнь-то не время, штоб «на ход» идти! — попытался возразить он, но Рыбаков его оборвал: