Он не был трусом и — не трус сейчас, но им овладело странное нервное состояние… Весь он замер; все силы ушли на одно; вся душа, как иногда пламя разгоревшейся свечи вытягивается в тонкое, длинное жало и тянется выше и точно стремится вытянуться как можно выше, — горела одной мыслью: «что сейчас будет»…
Каждую секунду он мог ждать выстрела иди появления на крыльце нескольких людей, готовых кинуться на него и убить.
А с ним были всего на все взводный Андреенко да рядовой Семенов… Да и тех он оставил позади.
Опять за дверью раздался стук, будто двинули стулом…
Он оглянулся кругом.
Теперь он выбирал место, где ему было бы можно пробраться, не рискуя произвести шума, к окну.
— Ваше благородие!
Он не сразу разобрал, что это такое. Ему показалось даже, будто кто-то зевнул в фанзе или где-нибудь сзади него, или захрипело в предсмертной агонии, когда не хватает в груди воздуха и голос гаснет вместе с жизнью.
Он вздрогнул от охватившей его какой-то непонятной жуткости и обернулся…
Но он никого не увидел позади себя…
В первую минуту он растерялся. В груди точно заныло что-то.
И тишина вокруг, и освещённое месяцем поле, и серебряный льющийся в этом безмолвии свет с неба, показались ему чем-то для него чужим и далёким, непонятным и непостижимым, скрывающим за собой что-то невыносимо мучительное и тоскливое.
Откуда это хрипело:
— Издесь я….
Теперь он разобрал.
Это Семенов.
— Я издесь, — повторил Семенов, опять понижая голос так, что Синков снова ничего не разобрал, кроме чуть слышного хрипенья.
Из-за фанзы показалась голова Семенова…
Из фанзы донесся кашель.
Голова Семенова скрылась.
Потом он показался опять из-за угла в полпояса.
Левой рукой, ладонью, он упирался в стену фанзы, в правой держал винтовку за ствол, совсем близко около штыка, опираясь о землю прикладом.