«Стук стук, стук стук…» — только и всего. Все равно, как кто верхом едет. Ничего больше не слышно.
— Эй, тетка!
Гляжу перестала колотить, вылезла на берег, заслонилась от солнца…
С пральника вода течет, ноги голые, руки голые; из-под платка волосы выбились.
Гляжу, моя ж баба и есть…
— Где был?
— К барину ходил, насчет осинок…
— Ну!..
Махнула рукой под носом… Ну знаете, так вообще. Что у ней носовой платок что ль! Поправила платок, заправила волосы за уши.
— Позволил?
— Позволил… Тоже насчет овса говорил… Скосить и связать…
Оглушительный взрыв…
Солдаты выскакивают из землянки и бегут к орудиям.
Оказывается, японцы в ночной тьме подобрались почти к самым окопам и наткнулись на мину.
Сверкают лучи прожекторов.
Видно, как неприятель бежит назад.
— Эх-ма, да не дома, — говорить один из слушателей Сорокина и пускает вслед японцам гранату.
Фантазия у Сорокина неистощима. Но все его рассказы непременно вертятся около одного… С разными вариантами он постоянно рассказывает все об одном и том же: как он то верхом на черте, то по ветру, то еще новым каким способом летал домой.
Со стороны могло даже, пожалуй, показаться, как это Сорокину не надоест говорить вечно об одном и том же, а его слушателям — почти умолять его рассказать чуть не в двадцатый раз об этом одном и том же.
Дробь выстрелов не умолкала ни на минуту.
Иногда в том или другом месте боевой неприятельской линии выстрелы становились гуще, точно там закипал огненный шквал, и через минуту в трескотне беглого огня определенно и ясно звучали гулко правильные залпы. Это значило, что японцы заметили какую-либо нашу часть, выдвинувшуюся вперед, очутившуюся как раз у них на цель… на открытом месте, Резким, отчетливым, угрожающим звуком рвались залпы…
Японцы не могли видеть нас. Но они знали, что лес впереди них полон нашими стрелками.